Я сам себе жена

Когда я пришел в себя, рядом, как комариное зуденье, слышались голоса. «Неужели этот тип все еще здесь?», — возмутился я, моментально вскочил, порылся в своих шкафах, выхватил протокол 1974 года, ворвался в зал и прогремел: «Товарищ Маурер, Вам, не стыдно сидеть здесь за столом, Вам, который хотел стереть этот музей с лица земли?» Вся моя ярость была направлена на него: «Мне прочитать, что Вы сказали 1 февраля 1974 года обо мне и этом музее?» Никакой реакции, он только смотрел в пол, маленький и сутулый. Человек с характером, хотя и дрянным. С такой толстой шкурой, что позвоночник ему, видно, уже не требовался. Прилипала.

Он мог бы заранее объяснить референту сенатской комиссии, что ему было лучше не ехать с ними в Мальсдорф: его дни в роли руководителя Бранденбургского музея и без того были сочтены.

И даже в тот момент, если бы у него нашлось хоть слово извинения, я бы первым принял его. Но нет: черствый, как сушеная рыба, он неподвижно сидел на стуле.

Терпение мое лопнуло, я вскипел, рывком распахнул дверь в коридор и закричал: «Вон, вы, свиньи». Все смущенно переглянулись, поднялись. Зажав в руке папку с протоколом 1974 года, я твердо решил съездить ею Мауреру по уху.

Тут Беата и Сильвия поняли, что я сорвался с тормозов. Они схватили меня с двух сторон за руки так, что я уже не мог размахнуться. И чем больше я пытался, тем крепче они меня держали.

Остался только профессор Боте. Он ничего не знал о прошлых неурядицах и кознях Маурера. Боте был поражен, он встал на мою сторону, он был человеком.

«Меня больше ничто здесь не удерживает, есть более терпимые страны, которые будут только рады, если я приеду со своим музеем», — несколькими днями позже заявил я в прессе. И это возымело действие.

В этом все Берфельды чокнутые: насилием от меня ничего не добиться, а по-хорошему — почти всего. Сенат дал понять о готовности к переговорам.

Мы существуем на 658 марок моей пенсии и на то, что жертвуют посетители. Мне не нужен директорский оклад. Я всю свою жизнь прожил скромно, собственно, почти на грани нищеты. Главное, чтобы был сливовый мусс, белый сыр, картофельный салат и время от времени рыба. Больше ничего.

У меня есть друзья, и гораздо большим достижением я считаю то, что шесть тысяч посетителей в год проходят по комнатам и произносят: «Как хорошо!» Потому что так оно и есть: интересно, печально и прекрасно. Немного с юмором, немного трогательно и немного познавательно.

Двадцать пять лет я жил один в этом доме. Сейчас у нас команда из трех человек, коммуна гомосексуалистов. Беата здесь уже девять лет, ее жена Сильвия — 20 августа 1992 года их обвенчал датский священник — пять. Втроем мы будем и дальше вести и содержать этот музей. То, что он остается в наших руках, сенат уже подтвердил.

Постепенно я приближаюсь к тому возрасту, когда хочется немного отдохнуть. Но у нас еще есть некоторые планы, и мы надеемся, что сможем реализовать их при поддержке сената: надо отремонтировать крышу и подвал, отреставрировать фасад дома; сад мы хотим превратить в маленький музей под открытым небом, а парадную лестницу в сад реконструировать, придав ей исторически верный вид.

* * *

«Для меня огромная радость и честь от имени федерального Президента, признавая Ваши особые заслуги перед народом и государством, вручить Вам почетный орден «Крест за заслуги» Федеративной Республики Германии. Прошу Вас связаться с моим секретариатом для согласования времени».

Письмо сенатора по культуре с лаконичной заключительной фразой впорхнуло в наш дом совершенно неожиданно в конце июня 1992 года. Значит, на старости лет я еще и награду получу, подумал я и усмехнулся, это казалось мне чуточку комичным. Но жест был красивый. Во времена ГДР такого никогда бы не случилось.

«Вы же не работаете», — было сказано мне в лицо во время переговоров в магистрате 1 февраля 1974 года. «А то, что я делаю, разве не работа?» — «Нет!» — «Тогда приходите в Мальсдорф и поубирайтесь там недельку, обо всем другом я уже молчу, и Вы поймете, что это за работа». Официальная ГДР считала меня «асоциальным элементом».

Когда подъехал сенатор, я в фартуке стоял в зале с пыльными тряпками в руках — собирался еще раз протереть стулья.

Поначалу Ульрих Ролофф-Моминс, берлинский сенатор по культуре, рассматривал люстры, засунув руки в карманы брюк и, сжав губы. Но по мере того, как я вел его по комнатам, показывая коллекцию, лицо его постепенно светлело, интерес явно рос. По-моему, ему было приятно, что я лично веду его по экспозиции. В дамской гостиной он любезно отвел меня в сторонку: «Мне кажется, было бы гораздо лучше, если бы свидетельство было выписано на имя «Шарлотта фон Мальсдорф». В Бонне в документ внесли мое гражданское имя.

Сенатор нашел для благодарности слова без лести, и это было мне очень по вкусу: простая речь, без чрезмерностей, но идущая от сердца.