Я сделаю это для тебя

— Это война, Даниель. А вы — солдат. Опасный противник — из-за ненависти, которая вас переполняет. Но вы наивны и потому безобидны.

Он поднимается, что-то говорит подручным по-арабски. Они удерживают меня перед шейхом, заломив руки за спину.

— Я убью вас! Убью…

Это кричу не я — моя ненависть, но голос звучит жалобно, как у усталого, растерянного ребенка.

— Нет, вы меня не убьете. Я понимаю ваш гнев. Я чувствовал то же, когда стоял среди развалин своего дома. Мы похожи. Мы питались от одного источника, но я сумел обратиться к Всевышнему, и Он направил мои мысли и дела. А вас злоба погубила. Она превратилась в безумие и помешала действовать расчетливо. Вы провалились.

Я плюю ему в лицо.

И тут же получаю удар кулаком. Хрустнув, ломается нос. Люди шейха готовы обработать меня по полной программе, но он делает им знак остановиться. Его лицо утратило бесстрастность, он презрительно усмехается, вытирая щеку.

— Думаете, что вы лучше меня, Даниель? Но разве жизнь вашего сына ценнее жизни детей, погибших в Афганистане или Ираке? Ребенок-мусульманин менее важен, чем ребенок-христианин? Задайте себе эти вопросы и попробуйте ответить на них, употребив остатки здравомыслия. Мне жаль вас, нечестивцы! Вы возмущаетесь терактами, оплакиваете жертв одиннадцатого сентября, а то, что дети тысячами умирают от болезней и недоедания, что их убивают из оружия, сделанного в вашем мире… Вы проявляете капельку сочувствия, чтобы снять с себя вину, между двумя походами в ресторан, двумя удачно отпущенными шуточками. Ваш гнев и тот фальшивка, Даниель. В противном случае вы бы давно меня убили. И не наделали бы такого количества ошибок.

Он поднимает голову, оценивая мое состояние. Мой ненавидящий взгляд убеждает его, что можно продолжать.

— Наш гнев — это истинное, глубинное чувство, — бросает он, ударяя ребром одной ладони по другой. — Этот гнев заставляет людей жертвовать жизнями во имя праведного дела. Воины Аллаха идут в авиашколы, прощаются с родными, садятся в самолеты и врезаются в небоскребы: вот что такое искренность. Вы довольствуетесь видимостью, жалуетесь, проклинаете. У вас не осталось дела, которому стоит служить. Вы живете, чтобы удовлетворять собственные желания, прихоти и аппетиты. Вы бы меня не убили, Даниель. Если мои люди сейчас вас отпустят, вы, возможно, попытаетесь. Но не ради того, чтобы отомстить за сына, а всего лишь желая смыть оскорбление и заставить меня замолчать. Увы, Даниель, не выйдет: это война.

Легким движением руки он приказывает своим людям увести меня.

Жан

Эрик медленно шел к машине. День закончился, не принеся новостей о заложнике. Они потеряли несколько пунктов рейтинга, и в ближайшие дни ситуация будет только ухудшаться. Уже зазвучали критические голоса. Кое-кто обвинял силы правопорядка в неспособности взять надежный след, на что Министерство внутренних дел лаконично отвечало, что «были рассмотрены и продолжают прорабатываться серьезные версии». Другие выступали против сбора пожертвований, заявляя, что общественное мнение и СМИ, играя по правилам террористов, провоцируют мелкие группировки и негодяев всех мастей, нуждающихся в средствах. Пошли слухи об «уводе» части денег, отсылаемых в редакции газет и на телеканалы. Дело запутывалось, публика строила догадки, а Эрика Сюма одолевали сомнения. Неужели колесо фортуны снова повернулось?

Такова специфика его работы: моменты наивысшего счастья сменяются глубоким разочарованием. В молодости ему хватало оптимизма и выдержки переносить выкрутасы судьбы, но теперь любая помеха воспринималась как предвестие провала. Должен ли он стыдиться того, что сделал? Возможно. Ему не хотелось отвечать себе на этот вопрос честно, не желал он и трезво оценивать пройденный путь.

Эрик горько усмехнулся, представив заголовок на первой полосе скандального издания под собственной фотографией: «Какова цена этого человека?»

Кто сможет ответить на этот вопрос?

Только он сам.

Но ответ ему не нравится.

* * *

Хаким и Лахдар вошли в комнату и не говоря ни слова поставили у стены маленький телевизор.

— Что еще вы придумали? Соскучились по пыткам? — воскликнул Жан, испытывая облегчение, почти радость оттого, что можно наконец нарушить молчание.

Мучители проигнорировали крик души пленника.

Они подключили видеоплеер, вставили диск и вышли.

Жан с любопытством — и страхом — взглянул на экран, не зная, чего ожидать.

Первый же кадр настолько потряс Жана, что внутри у него все оборвалось.

Он стремительно погружался в глубины собственной памяти, но экран притягивал его как магнит, и он встряхнулся, сделав над собой невероятное усилие.

Женщина в кадре сидела на террасе кафе, пила эспрессо и отсутствующим взглядом смотрела в пустоту.

Они действительно подобрались совсем близко, знали, где ее найти, и хотели, чтобы он в этом не сомневался. Зачем? Чего они от него ждут?

С бешено бьющимся сердцем узник попытался подобраться к телевизору так близко, как позволял наручник.

Десять прошедших лет отпечатались на лице его жены, погасив блеск глаз и уничтожив следы былого счастья, но она все еще была очень красива.