Я сделаю это для тебя

— Я так и не увидел тела сына после взрыва… следователи попросили описать одежду, в которой был Жером, отдать им зубную карту. Только так они смогли опознать некоторые… останки. Все поместилось в ящик. Его мы и похоронили. И я… даже не уверен, что все куски плоти принадлежали моему сыну.

— Я знаю, Даниель.

— Нет, ты не знаешь.

— Но хотел бы знать.

— Он был славный мальчик. Я очень им гордился.

— У тебя остался еще один сын. Ты что, гордишься им меньше и отказываешься быть его отцом?

Его слова действуют как удар.

— Я никем не смогу быть, если не убью этого человека.

— Сможешь. Жертвой. Человеком, который оплакивает смерть ребенка.

Он хочет обнять меня за плечо, замечает, что я плачу, и из деликатности опускает руку.

— Поговорим завтра. Сегодня все слишком устали.

* * *

Мы привязали пленника к кровати, бросили на пол матрас, и они по очереди караулили его. Меня отстранили — сказали, что я должен отдохнуть. Это был только предлог, они боятся, что я доведу дело до конца, но надеются, что убивать шейха я все-таки не стану. Они завязали пленнику глаза, чтобы тот не видел их лиц.

Я не спал. Или почти не спал. Фазы быстрого сна и бодрствования смешивались, не давая отличить сны от пережитых наяву невероятных событий. Но в этом-то состоянии отупения я наконец придумал решение, после чего встал, принял душ и сварил кофе.

На кухне появился Витто с влажными волосами и полотенцем на бедрах. Схватил чашку, закурил, уселся напротив меня и улыбнулся.

— Помолодел лет на двадцать, — пошутил он.

Мы немного помолчали, просто смотрели друг на друга и улыбались, потом я спросил, чтобы сгладить неловкость момента:

— Кто его сторожит?

— Набиль. Заступил час назад. Хоть это и ни к чему. Куда он денется, твой террорист?

В этот момент входит Реми — хмурый, непричесанный и явно не расположенный к беседе.

— Знаем-знаем, как ты любишь рано вставать, — поддевает его Витто. — Не боись, разговорами мы тебя утомлять не станем.

Из-за двери комнаты, где заперт шейх, внезапно раздается громкий голос, и мы кидаемся туда.

Набиль расхаживает из угла в угол, наставив указательный палец на Фейсала, а тот что-то говорит ему по-арабски.

— Не обращайся ко мне на арабском, — кричит Набиль. — Я ведь уже сказал, что не понимаю! И не нуждаюсь в твоих моральных наставлениях! Я такой же мусульманин, как ты, я молюсь, но ты явно читал другой Коран. В моей Книге написано о любви, к которой Пророк призывает всех правоверных, а твой экземпляр залит кровью!

Шейх повышает голос.

— Не надрывайся, — говорит Набиль. — Можешь прочесть все суры и хасиды, можешь грозить мне адскими муками — на моих руках крови нет. А вот тебе придется держать ответ перед всемогущим Аллахом! Будешь объяснять, как посмел использовать Его имя, отбирая жизни у невинных.

Он прерывисто вздыхает.

— Я сглупил, — объясняет он нам, — сказал ему, что тоже мусульманин и не понимаю его призывов к убийству. Вот он и пытается промыть мне мозги, внушает чувство вины. Говорит, мы одной породы, одной крови. Хотел, чтобы я развязал его для молитвы. За дурака меня держит! Не хочу больше караулить этого шейха.

— Не кипятись, я тебя сменю, — успокаивает его Витто.

— Незачем, оставим его одного. Пошли на кухню, хочу с вами поговорить.

— Я-то помолюсь, болван, а вот кто услышит твою молитву? — бросает на прощание Набиль.

Крики разбудили Соломона и Бартоло, они застали самый конец сцены и теперь отправляются умываться.

* * *

Мы сидим, пьем кофе, шутим, смеемся, но атмосфера в кухне напряженная. Их беспокоит судьба шейха. Если этим все и кончится, они будут счастливы, что снова встретились, пережили невероятное приключение и вышли из него целыми и невредимыми. По ту сторону Ла-Манша их ждет привычная жизнь: жена, дети, заработанное тяжким трудом положение и возможность перебирать в памяти безумные лондонские дни. Они меня, конечно, не бросят, что бы я ни решил, но надеются на достойный исход, не зная, что значит для меня достоинство в подобной ситуации и в моем душевном состоянии.

— Мне столько всего нужно вам сказать, — начинаю я. — С чего же начать…

Я смотрю на склонившиеся над столом лица и не нахожу слов.

Куда делась легкость, с которой я общался с коллегами и клиентами? Осталась там, куда переодевания и хитроумные схемы задвинули мою прежнюю жизнь. Передо мной сидят люди, к которым я питаю любовь и восхищение. Каких слов они от меня ждут? Искренних, идущих от сердца.

— Ну, во-первых и в-главных — я люблю вас.

Они смеются, удивленные моей искренностью и серьезностью тона.

— А мы — нет. Мы тут оказались потому, что любим приключения и путешествия, — бросает Витто, чтобы снять охватившую всех неловкость.

— Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Я понял, что вы — тоже моя семья. Нет, не так — я об этом вспомнил.

— Не доставай, Дани! — прикрикивает Реми. — Кончай ныть, мы всё знаем, и ты нам ничего не должен. Мы счастливы, что помогли, будет что вспомнить на старости лет.

— Не говоря уж о том, что добыча, которую я взял у того психа, покроет все дорожные расходы. Там тысяч на двадцать евро, не меньше, можем все вместе куда-нибудь съездить!