Я сделал тебе больно

Он продолжал двигаться вперед, не обращая на меня внимания. Мои ноги были тяжелыми, но я не мог остановиться. Я просто не мог позволить Саше уйти от меня.

— Прошу, прости меня! — я кричал во всё горло, но мой голос звучал очень сдавленно.

Моя боль разрасталась до колоссальных размеров, и я осознавал только одно — я предал своего единственного друга.

— Я не это имел в виду! Саша! — слова с каждым разом звучали более обречённо. Мои руки тянулись к нему, как будто я мог бы схватить его и остановить.

Саша наконец остановился, но не оборачивался ко мне. Я подбежал к нему, еле дыша от напряжения.

— Я… Я не хотел, честно… — истерика охватывала меня и до нестерпимой боли сдавливала внутренности, — Как… как мне теперь унять свою беду…?

Не знаю, искренне ли звучали мои слова, и достигнет ли мой голос его сердца. Но было тихо. Мгновение, которое казалось вечностью, болезненно висело в воздухе. И тогда я почувствовал его руку на своем плече. Я повернулся и увидел в его красных глазах что-то новое. Он до последнего сдерживал порыв своих слёз и сдавливающей боли.

— Надеюсь, после этого ты поймёшь своей заплутавшей головой, что боль ты причинил в первую очередь не мне, а себе, — тяжело произнёс Саша, словно громадный комок застрял в его горле и не позволял нормально говорить. Притом голос его звучал спокойно, — Ты можешь унять свою боль, извлекая урок из совершённых ошибок, простив себя, — он напоследок улыбнулся, наконец крепко обнял меня и направился к выходу. Я хотел было вновь рвануться за ним, однако что-то большое образовалось передо мной, преграждая выход из класса. Вытерев ладонями непрерывно текущие слёзы, я наконец смог разглядеть свою преграду — учитель Герман фон Штрубель.

— Уважаемый Робин фон Опиц, нам нужно обсудить то, что сейчас произошло между Вами и Сашей фон Шмитт.

Меня нельзя назвать настоящим другом, ведь я обычный предатель. Когда-то давно мне совершенно случайно удалось увидеть у своего дядюшки Фридриха портрет разыскиваемого еврея. Не понимал я тогда, кто эти евреи и почему наш народ, немцы, так гоняют и ненавидят их. Мне не хватало смелости поинтересоваться у дяди, потому что он и так был крайне строг со мной. А если я ещё и глупые вопросы начинал задавать, так он всем своим видом выражал чрезмерное недовольство.

И, оказывается, я знал, кто они на самом деле, эти евреи. Это были Саша и Йонас фон Шмитт. Произошло это так же случайно и неожиданно, как ситуация с кабинетом Фридриха. После близкого знакомства с семьёй Шмитт, я стал частенько бывать в их доме и много проводить с ними времени. Меня поразило, что у Шмиттов полным-полно различных книг. Ведь даже среди обеспеченных немцев эта вещь является относительной редкостью и роскошью, но у бедняков их оказалось навалом. И когда я просматривал одну такую толстую, потрёпанную временем книжку, из неё выпала фотография, и полетела на махровый коврик. Я взглянул на неё и ужаснулся. На ней был изображён тот разыскиваемый еврей, которого я нечаянно заметил у дяди среди документов, а затем вылетел оттуда, лишь бы больше там не появляться, чтобы не быть замеченным. Дядя никогда не жадничал своих идей на наказания. И нет, он не бил, наоборот, очень мучительно давил своими словами, присутствием и психологическими трюками.

Саша тогда был рядом, и он сразу догадался о чём я подумал.

— Значит так, — начал он разговор строгим тоном, — ты ничего не видел. Это будет нашей тайной, о которой никто. Слышишь? Никто. Не должен узнать. Ни Фрауке с Гунтрамом, ни твоя тётя, и особенно, ни твой дядя Фридрих. Иначе своего друга, то есть меня, ты больше никогда не увидишь, — его взгляд проникал глубоко в душу, заставляя испытывать дискомфорт.

— Д-да, — промямлил я под давлением этих светло-карих глаз.

— Нет. Скажи: я обещаю.

— Я… я обещаю, — с усилием выдавил эту фразу из себя.

Часть 4: Дни, усеянные терниями и обильно политые слезами.

Наступили тёмные осенние времена. Последние дни дождь льёт сплошной стеной и, по всей видимости, в ближайшее время переставать не собирается. За окном небо сливалось с землёй, и город превращался в серое пятно безликого существования. То и дело раздавались оглушительные и продолжительные раскаты грома, а ветер выдирал из тела жалкие остатки тепла. Было страшно раскрывать окна — эта непогода могла засосать в свою ледяную пучину, не пожалев никого. Я наблюдал сквозь дождевую завесу, где на улицах можно было увидеть смазанные контуры горожан, спешащих вперед, и склоняющихся под тяжестью проливающегося дождя. Вслушиваясь через грохот ужасной погоды, я уверился, что кто-то или что-то поскуливает, словно плача от боли.