Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

В то лето бомбежки следовали одна за другой. Ночи напролет приходилось проводить под землей, сидя на жесткой покатой скамейке. Мы кутались в одеяла, но и они не спасали от пронизывающей до костей сырости. Зато днем мы перестали обращать внимание на бомбежки. Мне особенно запомнился один жаркий день. В синем безоблачном небе мелькали самолеты, и завывала сирена воздушной тревоги, а тем временем мама, как ни в чем не бывало, купала меня на открытой полянке в тазу с водой, нагретой солнцем.

Однажды мы проснулись среди ночи от канонады. Все, кроме нас с мамой (папа оставался в Москве), успели спрятаться в бомбоубежище. Мы вышли на крыльцо. Вокруг со свистом падали осколки. Под этим градом невозможно было пробежать даже несколько шагов до спасительной щели. По небу бегали, перекрещиваясь, полосы прожекторов. Я видела самолет, пойманный ими и подбитый снарядом. Все небо светилось, усыпанное вспышками разрывов, как звездочками. Было бы очень красиво, если бы не было так страшно. Нам пришлось простоять на крыльце всю ночь, «любуясь» этим фейерверком.

Все военные годы моя семья провела в Москве. Родители не захотели эвакуироваться. Подвал каждого дома служил бомбоубежищем, но мы никогда не спускались туда. Во время ночной воздушной тревоги меня будили и полусонной одевали. Меня била нервная дрожь, от страха стучали зубы, но я непременно одевала свою куклу и не выпускала ее из рук. Все соседи выходили в коридор и там сидели на стульях в ожидании отбоя. Наш район особенно часто бомбили, так как рядом было много заводов.

Помню всеобщую панику и массовое бегство из города в октябре 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве. Мои родители не поддавались панике, и папа в тот день, как обычно, ушел на работу. Там он застал полный хаос, двери были распахнуты настежь. На комбинате не осталось ни одного человека. Папа запер все помещения и вернулся домой. Постепенно паника улеглась, и те, кто не успел уехать, вернулись на свои места.

За всю войну я только один раз побывала в бомбоубежище в Москве. Как-то мы с мамой приехали на улицу Горького, чтобы получить продукты по карточкам (тогда все были прикреплены к определенным магазинам). В это время завыла сирена. Мы бросились через дорогу к вожделенному магазину, где стояла длинная очередь. На полпути нас схватил милиционер и силой загнал в бомбоубежище. Когда мы вышли оттуда после отбоя, на месте магазина полыхал пожар…

Половину нашей кухни занимала большая плита, которая топилась дровами. Доставать дрова было трудно, поэтому все жильцы готовили пищу на керосинках и примусах. Осталось в памяти, как я, стоя на табуретке, варила на керосинке свой любимый грибной суп. (Скорее всего суп сварила мама, а я его только разогревала.) Разумеется, керосина и денатурата тоже не хватало. Однажды папа где-то раздобыл бензин. Ночью, когда все соседи спали, мои родители разливали бензин при свече, так как электричества не было. Вдруг на папе вспыхнула одежда. В мгновение ока он превратился в огненный шар, но не растерялся, выскочил из квартиры, помчался по лестнице с нашего второго этажа и стал кататься по снегу. К счастью, тогда стояла снежная зима с большими сугробами. Я не помню, получил ли папа серьезные ожоги.

Папа всю свою жизнь проработал на Ростокинском меховом комбинате. Он был незаменимым специалистом, и ему выдали бронь, освобождающую от воинской службы. (Зато он успел пройти всю гражданскую войну.) Он организовал на комбинате школу, где обучал Молодежь секретам своего мастерства. Его мечта — одеть меня в беличью шубку, когда я повзрослею, — так и не осуществилась. За всю свою трудовую жизнь папа не сумел приобрести никаких мехов ни для меня, ни для мамы. После его смерти комбинат подарил шубы всей нашей семье. Нам с мамой — из цигейки, а брату — из козлика.

Мама до войны не работала, а во время войны плела сети из тонкого шпагата — ловушки для самолетов. Эти сети поднимали высоко в небо на аэростатах. В 1943 году ее мобилизовали на военный завод, где она стала сварщицей и проработала там до конца войны. Родители часто работали в ночную смену или возвращались домой глубокой ночью. Транспорт не работал, улицы не освещались, все окна были наглухо затемнены — полный мрак. Мама рассказывала, как добиралась до дому переулками и закоулками в кромешной тьме. Шла наощупь, вытянув перед собой руки. А путь был не близкий — около полутора часов.

Чтобы подкормить семью, мама ездила в отдаленные от Москвы деревни, шла через поля и леса, обменивая там разные вещи на продукты. Удивительно, что в это тяжелое время мама ни разу не подверглась нападению ни в деревенской глуши, ни в ночной Москве. Зато после войны, в 1949 году, мы были ограблены в своем доме.