Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

А за несколько лет до этого, во время войны, мне удалось победить грабителя. Это случилось, когда я покупала в магазине хлеб по карточкам. В очереди за мной стояла девочка. Она была старше меня, крупная и упитанная. Мы вместе вышли из магазина, и она под каким-то предлогом завела меня в подъезд своего дома. Как только мы очутились в темноте подъезда, девочка сказала:

— Отдай мне хлеб! — и стала вырывать мою сумку.

Но я вцепилась в сумку мертвой хваткой. Мы долго боролись. Наконец я выдернула свой хлеб и пулей понеслась домой. До сих пор помню лицо этой девочки с темной родинкой на щеке.

Мы не голодали в полном смысле этого слова, но лепешки из отрубей (они предназначались для выделки меха, и папа иногда приносил их с работы) запомнились как редкое лакомство. О недоедании я моту судить по тому сладостному ощущению, которое мне доставлял школьный завтрак — кусочек черного хлеба, слегка смазанный джемом. Учительница приносила в класс буханку хлеба, на наших глазах нарезала ее тонкими ломтиками и давала каждому из нас по половинке. К концу войны питание улучшилось настолько, что в школе вместо черного хлеба мы стали получать по бублику. Я проглатывала лакомство мгновенно, а моя соседка по парте резала его лезвием бритвы на маленькие кружочки и медленно поедала, растягивая удовольствие.

В начале 1946 года папу арестовали, нашу комнату обыскали. Не знаю, что именно послужило поводом для этого. Помню, он рассказывал, что ему показали донос, написанный его другом, с которым они вместе работали. Основное обвинение состояло в том, что папа женат на польке.

Папе повезло, его выпустили без суда всего через три месяца. Он вернулся из тюрьмы очень худым и сгорбленным. В свои 45 лет он выглядел глубоким стариком и казался сломленным. Не спал ночами, прислушиваясь, ожидая зловещего стука в дверь. Его характер изменился до неузнаваемости — он стал мрачным и замкнутым и таким запомнился мне.

В декабре 1946 года родился мой брат Костя, а в декабре 1948-го отец умер от рака легких. Как известно, беда не приходит одна, и всего через полгода, летом, пока мы были на даче, нас обокрали — начисто, не осталось даже постельного белья. Помню распахнутый пустой шкаф и висящие пояса от платьев — сами платья жулики унесли вместе с вешалками.

Осенью 1949 года я поступила в Редакционно-издательский техникум. Мама тяжело заболела, и маленький брат был всецело на моем попечении. Эти два года были особенно трудными для нашей семьи. Как только мне исполнилось 17 лет, я стала работать корректором в издательстве и продолжала учиться в вечернем техникуме. Перед работой отводила брата в детский сад и забирала его домой после работы.

Хотя здоровье мамы улучшилось и она стала работать, она все же часто болела и получала денег гораздо меньше меня. Таким образом, я оставалась главным кормильцем и несла большой груз семейных обязанностей. Годы «беспечной юности» для меня оказались самыми тяжелыми. Возможно, поэтому я долго не помышляла о замужестве. И все-таки нельзя сказать, что моя жизнь состояла из одних забот: каким-то образом я успевала ходить и на студенческие вечеринки, и на свидания с мальчиками.

После смерти папы мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную, с меньшими удобствами, но зато в центре Москвы. Дом был трехэтажный, очень старый и ветхий, поговаривали, что в нем когда-то размещались монастырские кельи. Наша комната (те же 12 квадратных метров) теперь была не узкой, но и не квадратной, а неправильной формы — как бы перекошенной трапеции. Здесь мы находили еще больше вариантов для перестановки мебели.

Бессмысленность этого занятия стала очевидной, когда наша семья увеличилась. К нам переехала бабушка (мамина мама), покинув своего второго мужа, с которым прожила около 20 лет. В нашу комнату вмещалось всего два спальных места — диван и кровать. Теперь нам пришлось делить их на четверых, и лучше не вспоминать, как мы готовились ко сну.

Отношения бабушки и мамы всегда были натянутыми. Бабушка не могла простить маме, что та вышла замуж за русского, «кацапа», как их называли в Польше и на Украине, хотя и признавала достоинства зятя. Характер у нее был деспотичный. Она смягчилась и немного потеплела, лишь когда родился мой брат, и даже признала себя бабушкой (я называла ее «тетя Марта»).

Бабушка прожила с нами около трех лет, до своего отъезда в Польшу в 1957 году. Ей удалось разыскать свою многочисленную родню. Все братья и сестры, с которыми оборвалась связь со времени ее отъезда в 1914 году, остались живы, несмотря на войну и оккупацию. Она поселилась в Варшаве у своей младшей сестры, но мечта всей ее жизни осуществилась слишком поздно. Она не узнавала свою любимую Варшаву — все стало чужим. Реальность не имела ничего общего с ее воспоминаниями. Бабушка чувствовала себя несчастной и обманутой и скончалась, не прожив там и года…

После окончания техникума в 1953 году я поступила в заочный Полиграфический институт на факультет редактирования и журналистики.