Я - сингуляр

В лифте я пытался встать так, чтобы она оказалась ко мне лицом, но Габриэлла протиснулась к двери, а схватить ее в объятия, как раньше, почему-то не посмел.

На площадке, пока я открывал замки, упорно смотрела в стену. Я зашел следом, чувствую себя, как побитый ногами, спросил заискивающе:

– Кофе?

Она кивнула:

– Да, кофе.

Ее портрет на прежнем месте, плюс добавились еще два: эти снимки я делал еще тщательнее, настоящим фотоаппаратом, ничего не дорисовывал. Но, кроме ее портретов, пейзажи Марса, лун Юпитера и Сатурна, а также снимки галактик, туманностей и квазагов, которых все больше и больше, из прихожей перебираются в комнату и даже на кухню.

А также портреты ФМ-2030, Кеплера, Гершеля, Эттингера и Дрекслера. Габриэлла остановилась перед ними, я из кухни видел, как морщит лоб, стараясь узнать в них великих Хойла или Хаббла, Тьюринга или хотя бы Максутова.

Кофемолка прожужжала, я залил кипятком и поставил джезву на плиту. Из прихожей донесся голос:

– Перемен не слишком много, но есть... ты случаем не поменял ориентацию?

– Нет, – ответил я бодро, – и ты сейчас в этом убедишься!

– Что-то у меня пока нет желания, – сообщила она чуточку брезгливо. – Это что у тебя за такой серьезный дядя?

– Не узнала? – удивился я. – Тот, кто объяснил мне, что нынешний путь к звездам ведет через многолетнее заключение... Астронавтика пахнет тюрьмой! Даже к Марсу надо лететь полгода, а это в такой тесной капсуле, что и тюремная камера покажется королевским залом. До Плутона – девять лет, а до звезд... до звезд – столетия.

Она вошла на кухню, внимательная и настороженная.

– И что? Ты это знал и раньше.

– И мирился, – согласился я. – Вернее, был готов. А теперь вот сам уверовал, что единственный реальный путь попасть к звездам – сингулярность. Когда и годы ничего не значат при бессмертии, и скорости как минимум равны скорости света. Это для начала.

Она спросила недоверчиво:

– То есть как это уверовал?

– Габриэлла, – напомнил я, – мы же говорили о трансчеловечестве, о сингулярности, о близком Переходе...

Она кивнула, лицо ее медленно застывало, превращаясь в маску.

– Помню.

– Ну и...

Я запнулся, развел руками, испуганный и беспомощный, что не так, а она продолжала смотреть на меня пристально и с тем вниманием, словно под моей личиной заподозрила другого человека.

– Я все помню, – ответила она пугающе нейтральным голосом, словно все эмоции покинули ее тело. – Мы говорили о всех этих штучках, что некоторые люди захотят вставить в свое тело.

– Некоторые? – переспросил я, спохватился: – Ах да, конечно... Некоторые захотят, но большинство – нет. Всякие там слесари, доярки, фанаты футбола...

Она покачала головой:

– Вячеслав, мне кажется, ты не уловил важный момент...

– Слава, – напомнил я. – Меня зовут Слава.

Тень неудовольствия пробежала по ее лицу, но кивнула, аристократы не дают себя сбить с прямой дороги всяким мелочам.

– Ты не уловил очень важный момент.

– Какой?

– Мы не говорим о простонародье, – произнесла она ледяным голосом. – Мы говорим о совести народа, о его душе и... когда говорят «соль земли», то имеют в виду не крестьянина в просоленной от пота рубашке, а духовно устойчивых людей, которые и образуют скелет нации.

Я торопливо кивнул:

– Габи, кто спорит?

Она поморщилась сильнее, я с ужасом вспомнил, что ее коробит это «Габи» от посторонних.

– Ты не споришь, – уточнила она, – но ты не то говоришь. Когда ты говорил про эту жуткую трансчеловечность и еще более отвратительную... как ее, сингулярность, я приняла это как игру ума. Просто игру! Одни одеваются орками и эльфами, бегают с мечами в Нескучном саду, дерутся со скифами – это что-то вообще ужасное, другие делают себе костюмы из Star Wars. Вы играете в эту... сингулярность. Я только сейчас начинаю понимать, что у тебя это не игра! И что найдется достаточно безнравственных людей, которые начнут прибегать к этим ужасным новинкам... Я говорю о подключении прекрасного человеческого тела к компьютерам, о вживлении в самое совершенное из чудес природы – человеческое тело – ужасных железок!

– Габи... – прошептал я с ужасом. – Габриэлла...

Она прервала, рассерженно сверкнув глазами:

– Когда ты говорил, что людям придется лопать радий, ты не говорил, что будешь среди этих людей! Вспомни, мы все время говорили про тех людей, у которых нет души! Они уйдут из человечества в железнячники, в нечеловеки, в атомные вихри.

– Габриэлла, – сказал я убито, – но людям не достичь дальних звезд... Даже близких!

Она посмотрела очень рассерженно.

– Ты хотел пройтись по пескам Марса? Пройдешь в скафандре! А до звезд доберутся в звездолетах наши потомки. Не знаю как, но доберутся. Люди доберутся, Вячеслав, а не атомные вихри, у которых с человечеством не останется ничего общего!

Я долго стоял у окна, глядя ей вслед, плавил лбом стекло, а в груди намерзал ледяной ком. Даже в глубоком детстве не чувствовал себя в таком отчаянии, а в том возрасте все воспринималось преувеличенно остро. Это сейчас я вроде бы оброс толстой кожей, но, как выяснилось, вся толстокожесть исчезла, сейчас я весь – обнаженное сердце, истекающее кровью.