Я сражался в Красной Армии

Поздно вечером, после вечерней проверки, я вышел к воротам. Там стоял часовой, а в небольшой будочке, — совсем рядом, находился дежурный офицер. Я вошел к нему и поздоровавшись сказал:

— У меня нет пропуска в город, но мне необходимо повидаться с моими родственниками. Я прошу вас дать приказание часовому пропустить меня без пропуска.

— Но ведь я не имею права это сделать… Да и как вы пойдете по городу без пропуска. Ведь вас арестует первый же ко комендантский патруль и согласно приказу, вас могут даже расстрелять.

— А мне наплевать! Хуже чем сейчас не будет!….

— Подождите до завтра и попытайтесь в канцелярии получить пропуск.

— Да разве, они дадут его!

— Вероятно, не дадут, но поймите и меня — я не могу пропустить вас…

— Скажите, вы имеете родных или семью?

— Да, жену и двое детей….

— Где? Здесь в Ленинграде?…

— Нет, слава Богу, удалось их эвакуировать. Они на Урале.

— Ну, а если бы они или ваши близкие родственники, были здесь и просили вас придти! Как вы поступили, если бы вам не дали разрешения?…. Он на минуту задумался.

— Вот, что — идите, но во первых осторожно и боковыми улицами, чтобы не встретиться с патрулями, а во вторых — вернитесь между 6 и 7 часами утра. В 12 часов я сменяюсь и снова буду дежурить от 6 до 8 часов утра. В 7 утренняя проверка. Значит к этому времени и приходите. А то, если другой будет и обнаружит, что вы возвращаетесь из самовольной отлучки — может поднять шум….

И, выйдя из будки, он крикнул часовому:

— Пропустите лейтенанта…..

— Есть — пропустить….

Я вышел за ворота. Стояла морозная, ветреная ночь. Мороз доходил градусов до 25. Резкий, порывистый ветер упорно дул, поднимая снежную пыль, бросая ее в лицо, гудел в проводах, гремел листами железа, развороченного бомбой здания……

Сквозь обложенное облаками небо, откуда то пробивалась луна. проливая на землю какой то неясный, сумеречный полусвет.

На улицах ни души. Снег, обильно падавший в эту зиму, уже давно никто не убирал. Улицы представляли собой стихийное нагромождение снежных сугробов, причудливо набросанных ветрами, посреди которых вились маленькие тропинки, проложенные пешеходами. Только основные магистрали еще поддерживались в относительном порядке и по ним ходили трамваи и автомобильный транспорт.

Осторожно идя вдоль стен домов я вышел на Кирочную улицу. Снова ни души, только снег, ветер и темные, угрюмые, безжизненные дома. На углу, что то чернеет. Подхожу… Полузанесенный снегом труп. Видимо — шел, упал от слабости, подняться не мог и замерз. Таких было в эту ленинградскую зиму, сотни тысяч.

Поворачиваю на Надеждинскую улицу и почти натыкаюсь на труп женщины. Рядом — маленькие сани. На них труп ребенка.

Вдали что то зачернело. Кажется подвигается ко мне навстречу. Быстро прижимаюсь к стенке и двигаюсь к ближайшим воротам, чтобы юркнуть во двор.

Одновременно возникает следующая, вполне понятная, мысль:

— Что это вообще такое? Почему я — офицер первой в мире армии «социализма», о которой так много писалось и говорилось хвалебного, должен как вор красться по улицам, для того, чтобы повидать близких мне людей. Можно было обвинить меня в чем то, если бы я ушел с фронта. Но ведь я не воюю, а просто мерзну и голодаю в этих казармах без всякого дела….

Невольно вспомнились рассказы о жизни офицеров старой царской армии, пользовавшихся абсолютной личной свободой, в тех пределах, в каких пользуются теперь офицеры почти всех цивилизованных стран. По сравнению с их жизнью, то, что пришлось пережить нам было ничто иное, как какая то игра в офицерство с людьми, заключенными в тюрьму и подвергнутыми строжайшему тюремному режиму.

Полное отсутствие уважения к личности, к тем званиям и чинам, которые они сами давали, всяческое подавление естественного чувства человеческого достоинства, превращение человека в какого то военного робота, наплевательское отношение к каким бы то ни было вашим стремлениям и желаниям — вот, что я нашел, на первых порах, в красной армии.

Подумав об этом, я разозлился и мысленно решил:

— А будь, что будет, а прятаться я не намерен, я не вор и не бандит!… И выйдя из подворотни, — зашагал навстречу темному пятну. Оно не двигалось. Когда я подошел вплотную, то увидел, что это — брошенные сани, на которых ничего не было. Около опущенных оглоблей снег был вытоптан и валялись остатки упряжи, большие клочья шерсти и волос. Там же темнели какие то пятна, по-видимому — крови.

Очевидно, здесь недавно разыгралась обычная трагедия этих дней. Лошадь либо пала, либо была убита кем то из живущих в ближайших домах. Достаточно было ей упасть, как со всех сторон сбегались голодные люди и буквально разрывали ее на части. А завтра — большинство из них, неумеренно поев мяса, умирало в страшных мучениях.