Я — Степан Разин

Любила ли она меня? Нет. Ненавидела — рабы никогда не любят своих хозяев. Только я не хотел видеть её своей рабой, а она никем иным быть тоже не хотела. Я любил её, я мог подарить ей целую Персию. Она всегда молча и безропотно принимала меня. Я же вкушал её ласки — ласки испуганного ребёнка. По ночам я слышал, как она тонко и тихо плачет и молится своему богу… Единственное, что она мне подарила — своё имя…

Как-то в одном из городков я с есаулами разъезжал по улице, и вдруг из какой-то подворотни выскочил под ноги коню и бухнулся на колени перс в залатанном халате. Размазывая слёзы по щекам, он что-то лопотал, указывая на старую, покосившуюся хижину в конце улицы.

— Ну-ка, есаулы, проверим, чего от нас хочет басурманин, — я направил коня в конец улицы.

Из хижины доносились женские крики.

— Никак, казачки балуют, — хмуро процедил Серёжка Кривой.

— Сейчас проверим, — я соскочил с коня и решительно толкнул дверь ногой.

Двое пьяных казаков в голубых кафтанах, из бывших стрельцов Лопухина, раздели и пытались изнасиловать дочь и жену перса. В центре хижины, на ковре лежал зарубленный молодой сын хозяина. Стрельцы, увидев меня, пьяно заорали:

— Батька-атаман, смотри, каких курочек поймали!

Один, пьяно шатаясь, шагнул мне навстречу.

Я рассёк его от ключицы до паха. Второго порешил Серёжка. Женщины испуганно смотрели на нас, прикрывая руками оголённые места. Перс кинулся к нам, что-то лопоча.

— Уходим, Сергей!

Пламя вспыхнувшего от пожара городка трепетало малиновыми языками, отражаясь в вечернем море. Перегруженные добром струги были готовы к отплытию.

— Эй, казачки-работнички, — я поднял саблю над головой, — видите?!

— Видим, батька! — весело прокричал берег.

— Вот этой саблей порублю, если дознаюсь, что кто-то обижал голь. Неважно, кто он, перс или христианин. Зарублю!

О смерти двух стрельцов уже знали.

Струги молча отчалили от берега без прежних шуток и весёлого свиста.

— Из-за баб порубил удальцов, а сам персидскую княжну держит на струге, — сказал кто-то тихо за спиной.

Я резко обернулся. Мохнатые шапки опущены вниз — никто не смотрит вперёд. Вёсла быстро поднимаются и без брызг опускаются в море.

— Кто?! — выкрикнул я.

Молчание.

Я знал, что казаки недовольны появлением на головном струге прекрасной полонянки. «Околдовала батьку-атамана. Приворожила к себе — и друзья ему теперь не друзья!» Ревновали меня…

— Не за баб я их порешил, не за жёнок персидских, а за совесть их, что позволила им обидеть такого же, как и они, человека, — я улыбнулся. — Вешайте бояр, разоряйте купчишек, рубите шаховых наместников, а своих — не троньте. Нам сопутствует удача, на Дону песни сложат о нашем походе, а здесь ещё век будут помнить и ночами высматривать синее море — не плывут ли где казачьи струги. Столько мы уже освободили наших братьев христиан-полоняников?! Ждут нас — так и помчимся дальше по побережью, принося братам свободу и карая их хозяев — пускай запомнят ватагу Стеньки Разина!

— Запомнят, атаман, — отозвались повеселевшие казаки.

В следующих городках казаки вместе с городской голью и рабами врывались в дома басурман с криками «Христос!» и не знали пощады.

В июле мы объявились в шахской области — Мазедаране и подступили к Решту. Уверенные в себе и своей непобедимости, мы высадились на берег, даже не разведав городские посады, а перед нами, словно из-под земли, появились войска Будур-хана. Взяли в кольцо.

— Влипли, атаман! — крикнул Фрол Минаев.

— Пусть попробуют взять — сами будут не рады! — недобро усмехнулся Серёжка Кривой.

— Пустим кровь басурманам, коль доведётся сложить головушки! — Иван Черноярец медленно вытащил саблю.

— Говорить будем! — решаю я. — Как раньше решали — станем проситься на шахову службу. Дескать, ушли от московского государя, челом бьём на службу к шаху Аббасу. Землицу просим на поселение, пусть харчи выделяют. А мы послужим верой и правдой.

— Пустил один глупец волка в овчарню! — улыбнулся Черноярец и нехотя вложил саблю в ножны.

— Хоп! — я направил коня в сторону персидского войска.

Будар-хан был глуп и труслив, а может — слишком спесив: как же укротитель казачьей вольности. Неверные укрощены и изъявили желание служить Аббасу II. А, может, проявил осторожность и терпеливость — не хотел проливать слишком много крови своих подданных.

Нам разрешили встать рядом с городом. Будар-хан за свой счёт назначил нам харчи, разрешил казакам мыться в городских банях и торговать на базарах, тем более, что казаки не торговались за свой товар, а жадные купцы спешили накачать их вином и забрать ткани и драгоценности, принесённые на торг. Хану я отослал дары: золотое блюдо с венисами и соболью шубу. А в Исфагань уже мчались ханские гонцы к шаху Аббасу.

Прошло несколько дней. Казаки осмелели и начали чувствовать себя хозяевами города — задевали именитых горожан, приставали к женщинам, пытались срывать с них чадру, чтобы увидеть лицо. Каждый день докладывали хану о чинимых казаками безобразиях. Будар-хан нервничал, но сдерживал себя, ожидая ответа от хана. Наконец, казаки обнаружили винные подвалы хана.