Я стою миллионы

Высокие потолки, светло-терракотовая цветовая гамма, широкая, мягкая кровать с полукруглыми массивными спинками из натурального дерева, тумбочка, комод с зеркалом, кресла, ковры, картины на стенах, шторы персикового цвета и такого же цвета покрывало на кровати, стеклянные балконные двери — все выглядело добротно и уютно.

Верная своей привычке, заказала еду в номер.

Утка с маслинами, сыр, апельсиновый сок. Ох уж это французское чревоугодие!

Мне предстояло посетить галерею Вилану, уже третью галерею за время моего пребывания за границей.

Миновав улицу Святой Анны, я свернула на улицу Пти Шан и обогнула Лувр. Дойдя до середины моста, приостановилась. Внизу лениво катила свои серые воды Сена. Ее маслянистая поверхность отражала тусклое, бесцветное небо.

Вправо протянулась набережная Вольтера — ничего не изменилось с тех пор, как мы гуляли здесь с Эриком…

Отсюда до улицы Бонапарта — два шага. Может, Эрик снял апартаменты на набережной Вольтера, чтобы посещение галереи Поля Вилану не отнимало у него много времени?

Скорее всего именно так и было. Кто бы мог подумать, что год спустя я повторю его маршрут с той же целью!

Благодаря Бриджит передо мной открылась новая страница его жизни — роман с Жаклин Фарно. Трудно не заметить, что все женщины, окружавшие Эрика, начиная с Сердюковой и кончая Фарно, имеют непосредственное отношение к живописи. А Эрик, как известно, занимался торговлей картинами. Так что, кроме линии Бронштейн — Штерм — Дроздов, нельзя сбрасывать со счетов и картинный бизнес.

Я уже шла по улице Бонапарта, когда тонкий аромат кофе с террасы небольшого кафе заставил меня остановиться. Я вернулась, решив зарядиться необходимой мне энергией от чашки кофе. Поднявшись на террасу, я остолбенела: в двух метрах от меня за круглым миниатюрным столиком спиной ко мне сидел… Эрик.

Я зажмурилась, потом открыла глаза, видение не исчезло. Я видела перед собой светлый затылок Эрика. Почувствовав слабость в ногах, опустилась на стул у входа. Ко мне уже спешил гарсон с перекинутым через руку полотенцем.

— Вам нехорошо, мадемуазель? — Он наклонился ко мне.

Я только махнула рукой, давая понять, что все в порядке.

— Кофе, пожалуйста, и как можно крепче.

Я немного пришла в себя. «Этого не может быть. Эрик мертв, я сама видела…» — убеждала я себя, пытаясь слиться в единое целое с полуденной ясностью улицы Бонапарта.

Конечно, не Эрик, а Джон Горбински сидел сейчас за соседним столиком. Тоже, в общем-то, неожиданность…

Я не стала оборачиваться, чтобы рассмотреть его собеседницу, а просто восстановила в памяти тот образ, который успел зафиксировать мой взгляд. Это была молодая женщина лет тридцати с живым взглядом больших светло-карих глаз. Густые черные волосы тяжелыми блестящими кольцами падали ей на плечи.

Худое смуглое лицо нельзя было назвать красивым, но оно поражало с первого взгляда каким-то знойным очарованием, нервной энергией быстро сменяющих друг друга выражений. Она была одета в легкий брючный костюм палевого цвета. Шелковый васильковый шарфик, повязанный вокруг шеи согласно последней парижской моде, придавал пикантность ее наряду.

— Ну как же так, Жаклин… — В голосе Горбински звучала неподдельная досада.

— Не надо, Джон, зачем начинать все сначала? — ответила его собеседница с легким раздражением.

— Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Пойми, мне нестерпима мысль, что ничего нельзя вернуть…

— Поверь мне, Джон, ты привыкнешь к этому, — уже более мягким голосом убеждала его Жаклин.

— К этому невозможно привыкнуть. Мне больно вдвойне… Ну как же ты не поймешь! Я — весь в противоречиях. Да, да, ты скажешь, я должен скорбеть о сыне, поверь мне, скорблю. И если жизнь еще не совсем опротивела мне, то это потому, что я до сих пор не могу поверить в смерть Эрика. И все-таки моей последней надеждой остаешься ты, Жаклин! — с чувством произнес Горбински.

Тяжелый вздох его собеседницы свидетельствовал о том, что этот разговор между ними постоянно возобновлялся.

— Джон, твоя настойчивость бесполезна. Я не могу переделать себя. Может, это жестоко с моей стороны, но считаю, что лучше быть честными друг с другом. Ты знаешь, я люблю Эрика до сих пор.

— Может быть, это тоже пройдет? Послушай, Жаклин, все твои разговоры о честности, о взаимоуважении ничто в сравнении с моими чувствами к тебе. Ты все время куда-то убегаешь, прячешься за разными красивыми словами, но мне-то они на что, — с надрывом вопрошал Джон, — ты же не собираешься всю жизнь оставаться одна?..

— Как бы там ни было, того, что было у нас с тобой, — не вернешь, хочешь ты это признать или нет. По-моему, самым разумным для нас будет не встречаться какое-то время и даже не звонить друг другу.

— Как у тебя все просто: не встречаться, не звонить… А если мне необходимо видеть тебя, говорить с тобой, быть рядом.

— Джон, я могу предложить тебе только дружбу. Ну почему ты упорствуешь? Ведь когда я ушла к Эрику, ты же смирился? — Голос Жаклин дрогнул.

— Только внешне.