Я свидетельствую перед миром

После нескольких толчков поезд тронулся и поехал, медленно, то и дело останавливаясь и только изредка развивая приличную скорость.

Мы устроили совещание.

— Теперь или никогда, — сказал я товарищам. — Если не сбежим из поезда, всё — до конца войны нам не вырваться.

Они согласились. Оставалось выбрать подходящее место и время. Один из крестьян сказал, что лучше всего смыться на очередной пятнадцатиминутной остановке. Но мы отказались от этой идеи — на стоянках охранники были начеку.

Решено было дождаться вечера — когда въедем в леса, окружающие Кельце. Только вот выпрыгнуть из такого окошка непросто. Я припомнил, как мы делали в подобных случаях в детстве: трое поднимали четвертого и сначала пропихивали, а потом выталкивали его наружу.

— Но тогда, — заметил второй крестьянин, — нам понадобится помощь других солдат.

— Заручиться согласием всего вагона все равно придется, — возразил ему на это Франек. — Ведь из-за нас могут наказать всех, и если они воспротивятся нашему побегу, нам конец. — Он посмотрел на меня: — Ты должен убедить их. Скажи, кто ты и зачем собираешься бежать. Произнеси речь.

После секундного колебания я согласился. Роль моя в этом деле была такова, что отказываться не пристало. К тому же у меня имелся некоторый опыт в искусстве красноречия. В юности я намеревался стать великим оратором, много работал над собой, изучил любимые приемы всех крупных европейских политиков и дипломатов.

Итак, план был готов. Мы сидели как на иголках и ждали, когда стемнеет и начнутся леса. Франек то и дело выглядывал в окно. Наконец он порывисто шепнул:

— Пора. Скоро подъедем куда надо. Толкай свою речь.

Я встал и громко заговорил:

— Поляки! Сограждане! Послушайте меня. Я не солдат, а офицер. Мы — я и вот эти трое — хотим спрыгнуть с поезда и скрыться, но наша цель — примкнуть к польской армии. Немцы лгут — мы знаем, что наши отважно бьются. Не хотите ли и вы выполнить свой воинский долг, бежать вместе с нами и сражаться за родину?

При первых моих словах люди встрепенулись, потом стали усмехаться, словно слушали бред сумасшедшего. Но чем дальше, тем серьезнее они становились, и многие явно собирались помешать нам. Я замолчал. Вагон зашумел — вскипели споры, одни одобряли, другие возражали. Человек семь-восемь солдат постарше в дальнем конце вагона яростно противились всем моим доводам.

— С чего это мы должны вам помогать? — кричал один из них. — Если вы сбежите, немцы расстреляют всех остальных. А нам самим бежать незачем. Когда мы начнем работать, немцы будут с нами прилично обращаться. Да и вам от побега никакого толку не будет, только хуже станет.

Несколько голосов поддержали его:

— Нет, нет! Не пускайте их! Нас всех расстреляют.

Я всегда считал, что ничто так не подхлестывает оратора, как злость. Нужные слова находились сами собой.

— Вы молоды, — говорил я. — Большинству из вас по двадцать лет, кому-то всего восемнадцать. Неужели вы готовы прожить всю жизнь в рабстве у немцев? Они хотят покорить Польшу и уничтожить поляков. Ведь так они и говорили. Допустим, когда-нибудь вы вернетесь домой. Что скажут ваши родные и друзья, когда узнают, что вы работали на врагов?

Мои противники сразу притихли. Может, я и не убедил большую часть солдат попытать счастья вместе с нами, но удерживать нас они раздумали. Восемь человек все же присоединились к нам. Еще несколько вызвались помочь выпрыгнуть из окошка. Уже достаточно стемнело, чтобы приступить к делу. К тому же пошел дождь, это означало, что мы промокнем и продрогнем, зато уменьшало риск напороться на охранника. Я наскоро объяснил, что надо делать, и мы выстроились перед двумя окошками — по шестеро перед каждым. Первым выбросили Франека. Один ухватил его под руки, другой — под коленки, третий взялся за лодыжки. Мы прислушались — все тихо. Я выглянул наружу, но Франека не увидел. Или ему удалось встать и побежать, или он лежал на земле и был незаметен в темноте под дождем.

Железная дорога петляла по лесу, поезд ехал на малой скорости. Надо было действовать очень быстро. Каждого нового беглеца поднимали, просовывали в окно и выталкивали наружу. Таким образом выпрыгнули уже четверо, как вдруг грянул ружейный выстрел. И сразу мощный прожектор прошелся лучом по всему составу. Мы замерли. Я понял, что стреляли и светили с наблюдательного пункта, устроенного скорее всего на крыше последнего вагона, и крикнул: «Давайте скорее, пока поезд не остановился!» Остановится он или нет? Я надеялся, что немцы не станут менять свои планы ради какой-то горстки беглецов. Так и вышло — поезд шел себе и шел. Помощники выбросили еще четверых — раздались новые залпы. В промежутках между выстрелами вылетело еще двое солдат. Мы услышали, как один из них, упав, крикнул «Иисусе!» и застонал. Из всех, кто хотел бежать, в вагоне осталось только трое. Отступать было поздно. Кого-то вытолкнули из одного окна, меня поднесли к другому. Пара пуль просвистела совсем рядом, а потом меня тоже толкнули, и я полетел по воздуху.