Я свидетельствую перед миром

Польши больше не было. Она перестала существовать. А вместе с ней исчезло все, из чего состояла моя жизнь. Теперь я начал понимать тех, с кем встречался раньше: офицера, который покончил с собой у Тарнополя, убедившись, что в мире все плохо и больше не для чего жить; парнишку, которого я оставил в Кельце тихо глотающим слезы. Они раньше меня поняли, что наша Польша разрушена. И, осознав это, поступали искренне и по-человечески. Были честны с собой. Не то что я, когда упрямо произносил безумные речи о польской армии, которая-де наверняка где-то еще сражается. Действительно ли я в это верил или просто хотел заглушить громкими фразами свою тревогу?

Почему для Польши поражение имеет совершенно особое значение?

Чем Польша отличается от других стран? И наша нация от других наций? Мне вспомнились лекции моих преподавателей во Львовском университете Яна Казимира, разговоры с отцом и братом…

У поляков чрезвычайно сильно чувство общности между отдельным человеком и всей нацией — чувство, подкрепленное историческим опытом, который показывает, что проигранная война влечет за собой губительные для всего народа последствия. В других странах за поражением следует оккупация, они выплачивают контрибуцию, вынуждены сократить армию, иногда дело доходит до изменения границ. Когда же польские солдаты терпят поражение на поле боя, весь народ постигают губительные бедствия: соседи грабят и делят между собой территорию Польши, стремятся уничтожить ее культуру и язык. Вот почему война для нас — событие грандиозного масштаба[30].

Люди по-разному вели себя перед лицом катастрофы. Одни, понимая весь ужас происходящего, отгораживались от него «защитной стеной», не пускали его в свое сознание и жили словно бы в ином мире. Другие, зная, что означает поражение Польши, впадали в отчаяние, которое иногда кончалось самоубийством. Они тоже «отрицали» реальность, но по-своему — уходя в смерть.

Я шел вперед и сознательно отмахивался от осаждавших меня вопросов. Не желал допустить мысль о том, что Польша как государство окончательно и бесповоротно погибла. Во мне теплилась надежда, что союзники скоро разобьют Германию или заставят ее покинуть Польшу. Я уже знал, что сопротивление польской армии сломлено, но сам не мог смириться. Какая-то часть меня продолжала, вопреки рассудку, верить, что у Польши еще остались жизненные силы и они сосредоточены в Варшаве.

Поэтому я стремился в столицу. Все шесть дней пути торопился так, будто у меня назначена важная встреча, на которую нельзя опоздать. В окрестностях Кельце дороги были пустынны, но чем дальше, тем больше стекалось беженцев, спешащих, как и я, в Варшаву; когда же я наконец вышел на главное шоссе, оно было забито машинами, так что и не проберешься.

Мужчины и женщины, молодые и старые, пешком и на колесах стекались из разных мест или возвращались домой в столицу. Тут были и варшавяне — торговцы, рабочие, врачи, адвокаты и т. д., и уроженцы разбомбленных маленьких городов и деревень. Попадались крестьяне — они тащили с собой любовно отобранные из убогого скарба вещи. Женщины прижимали к себе детей и шли твердым, уверенным шагом, точно загипнотизированные. У кого-то были с собой продукты, у кого-то — одежда, а у некоторых — даже мебель. Помню, я заметил в одном фургоне блестящее пианино черного дерева.

Были и такие, кто, наоборот, направлялся из Варшавы за город, с трудом прокладывая путь против людского течения.

По дорогам двигались многотысячные толпы, состоявшие из самого пестрого люда, немало было и молодых парней вроде меня, на вид здоровых и целехоньких; им, как и мне, явно не довелось пустить в ход начищенное оружие, которое когда-то у них было. И никакой сплоченности между беженцами. Каждый слишком озабочен своими бедами, чтобы обращать внимание на чужие. Разговаривали мало. Все шли молча, с подавленным видом.

Меня охотно пускали на телеги. Эти колымаги извлекли откуда-то, где они долго простояли без дела, и теперь их постоянно приходилось чинить на ходу. Драная упряжь ранила лошадей. Знания и сноровка, которые я приобрел по этой части, пришлись очень кстати, и меня везде привечали. За услуги я нередко получал не только место в телеге, но еще и пищу и ночлег. Повсюду были страшные следы «блицкрига» — «молниеносной войны». Каждый город, каждая станция пострадали от бомбежки. От жилых домов и общественных зданий остались только искореженные каркасы да груды обломков. Целые кварталы стояли в руинах. Я видел три огромные ямы на месте трех домишек — их разнесло бомбами в один миг, словно кто-то выдернул морковки с грядки. Во многих городах люди не успели похоронить своих близких до прихода немцев и тела сгребли в общие могилы, у которых собирались, молились и возлагали цветы родственники погибших.