Я свидетельствую перед миром

Последние сорок километров я позволил себе проехать на поезде. Я страшно устал, а денег, полученных за починку телег и упряжи, как раз хватило на билет. Железнодорожное хозяйство было в ужасном состоянии. Немцы забрали и отправили в Германию все современные паровозы и вагоны. Осталась рухлядь, музейные экспонаты, выпущенные еще до Первой мировой. С выбитыми стеклами, облупившейся краской, ржавыми колесами и ветхими корпусами.

В поезде я первым делом осторожно расспросил пару пассажиров о том, какие документы требуют немцы, где ходят патрули и арестовывают ли кого-нибудь. Мне сказали, что патрулируют крупные вокзалы, документы спрашивают обычные, а арестовывают тех, чьи бумаги внушают подозрение и кто везет в город много продуктов. Я удивился: неужели запрещают провозить продукты? Но так оно и оказалось. Немцы сознательно морили голодом польские города[31]. Причиной же прочих арестов были вовсе не документы. Всех, кто выглядел молодым и сильным, отправляли в лагерь на принудительные работы. А предлог, чтобы задержать кого угодно, всегда легко находился.

Разузнав все, что нужно, я больше ни с кем не заговаривал. Жизнь под немцами стала совсем другой, новых правил я не знал, а потому рассудил, что чем незаметнее буду держаться, тем лучше. Сойти я решил где-нибудь в пригороде, чтобы не попасться немцам на вокзале. Точно так же поступили еще многие пассажиры. Значит, люди уже научились обманывать бдительность оккупантов — отлично!

Варшава выглядела злой карикатурой на себя самое: я и представить себе не мог, во что она превратилась. От чудного города не осталось и следа. Прекрасные памятники, театры, кафе, цветы, милая, веселая, шумная столичная жизнь — все полностью уничтожено.

На улицах горы деревянных обломков и кирпичей. Грязные, почерневшие мостовые. Всюду бродят изможденные, растерянные горожане. Мертвых, видимо, не успевают свозить на кладбище, так что повсюду — в парках, общественных садах и даже посреди улиц — свежие могилы.

На пересечении Маршалковской улицы и Иерусалимских аллей, в самом центре города, рядом с вокзалом устроили огромную братскую могилу, в которой были похоронены безымянные солдаты. Могила засыпана цветами, вокруг горит множество свечей. И молятся, стоя на коленях, люди в трауре. Потом я узнал, что это бдение началось сразу после захоронения и не прерывается вот уже три месяца.

И еще долгое время, когда бы я ни проходил мимо братской могилы, тут всегда с раннего утра до комендантского часа собирались скорбящие варшавяне. Так что постепенно эта церемония стала не просто поминовением мертвых, а формой политического протеста. В декабре нацистский гауляйтер Варшавы Мозер[32], сообразив наконец, какое символическое значение приобрела братская могила, приказал откопать тела и перенести на кладбище. Но и после этого жители города продолжали приходить на перекресток, опускаться на колени и молиться, по-прежнему горели там свечи, будто это место стало святыней.

Я постоял немного около могилы и пошел на Прагу[33], к сестре[34]. Мне нравился ее веселый, жизнерадостный нрав, нравилось, что она никогда не унывает. Раньше я часто заходил к ней, был в прекрасных отношениях с ее мужем, тридцатитрехлетним инженером. И теперь всей душой надеялся, что с ними ничего не случилось и хотя бы там, у них, я найду уцелевшую частицу своей прежней жизни.

Дом сестры почти не пострадал. Прежде чем войти, я подумал о своем внешнем виде, машинально потянулся поправить галстук. Но наткнулся на месяц с лишним не мытую и не бритую бороду. Одежда на мне превратилась в лохмотья, и сам я был жутко грязный. Мне стало неловко и боязно. Дом казался безжизненным, немым. Все же я постарался выбросить из головы неприятные мысли и рывком открыл дверь подъезда. Это дом сестры, я снова в своем мире. Не колеблясь, я постучал в дверь ее квартиры и стал ждать. Никто не открывал. Постучал еще раз, посильнее.

— Кто там? — спросил издалека голос, похожий на голос сестры, но невероятно глухой и вялый. Я подумал, что мне не стоит громко произносить свое имя, поэтому еще раз тихонько постучался. Послышались нерешительные шаги, наконец дверь открылась, и я увидел сестру, которая опасливо придерживала ручку двери.

Я хотел было обнять и расцеловать ее, но что-то в ее облике удержало меня.

— Это я, Ян, — сказал я, хотя не сомневался, что она меня узнала. — Ты не узнаешь меня?

— Узнаю. Заходи.

Я пошел за ней, огорошенный таким приемом. На первый взгляд в квартире ничего не изменилось. Все как всегда. И кроме нас, явно никого не было. Я ломал голову, почему сестра так холодно меня встретила. Она выглядела постаревшей и какой-то безразличной, одета была аккуратно, хоть и в очень простое платье. И все время молчала, никак не обнаруживая, рада она моему приходу или нет.

— Я убежал от немцев почти неделю назад, — сказал я, чтобы завязать разговор и хоть как-то расшевелить ее. — Нас везли из радомского лагеря в другой, на принудительные работы. Около Кельце я выпрыгнул из поезда. Неделю добирался до Варшавы и вот пришел прямо к тебе.