Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Тот же неосознанный порыв, какой подтолкнул меня купить кукольный домик, так похожий на сделанный отцом миниатюрный театрик, заставил меня своими руками сделать точно такую же шкатулочку, с такой же обшивкой. Довольно долго пришлось подыскивать сатиновый отрез того же розового цвета; потом я отмерила нужное количество, приклеила, соединила застежками. Недоставало лишь пропитавшего все нутро прежней коробочки аромата ванили. Но что за важность – ведь я на свой лад спасла остаток своего детства.

В глубине шкафа я наткнулась на две папки – одна была полна старых журналов, французских и английских («Газетт де бон тон», «Фигаро-Мод», «Комедия», «Тэтлер» и прочие), другая – исписанных каракулями записных книжек: я писала часто в спешке и в поездах.

Сколько же часов за всю мою карьеру прожила я в вагонах железнодорожных поездов! До появления телевидения единственным способом прославиться для танцовщиков были турне. А мне – мне и без того всегда нравились эти вынужденные перерывы, времена раздумий, благоприятствовавшие созерцательности. Поезд мчался мимо всегда новых пейзажей, останавливался в незнакомых городах. По вечерам тени, кравшиеся из освещенных купе, вволю насыщали мое любимое времяпрепровождение: воображать жизнь других. Я придумывала незнакомцам, с которыми случайно встречалась в коридоре или вагоне-ресторане, романтическую судьбу. В поездах я много читала и грезила, прижавшись лицом к стеклу, убаюканная мерным стуком колес, кативших по рельсам. Всегда находилась минутка для того, чтобы я, еще рассеянная и сонная, вынула из сумки записную книжку и записала дрожавшим карандашом пришедшую мысль, мимолетное видение, впечатление.

Кончиками пальцев я снимаю первую папку, потом вторую, и вот они присоединяются к остальным на столе. Потом, запыхавшись, сажусь перед этой грудой…

Я заслужила сигаретку.

Вдруг осознаю, что в 1969 году исполняется шестьдесят лет как были созданы «Русские балеты» и сорок лет как умер Дягилев. Как будто эта статья из «Светского сплетника» не случайно попала ко мне в руки. Небеса, или судьба, или то бессознательное, значение которого так раздули из-за Фрейда, послали мне знамение: пора начинать, или, точнее, снова пора писать.

В начале 1929-го, вняв неотступным просьбам Арнольда Хаскелла, тогда молодого балетного критика, позднее ставшего директором Королевской балетной школы, я начала писать на английском языке мемуары, которые обещали опубликовать в следующем году под названием «Театральная улица», – это была аллюзия на улицу в неоклассическом стиле, построенную итальянским архитектором Росси: она вела к нашей балетной школе в Петербурге.

Открывающаяся предисловием Дж. М. Барри, «Театральная улица» снискала определенный успех. Кажется, впервые кто-то из приближенных Дягилева отважился рассказать историю «Русских балетов». Случаю было угодно, чтобы, едва поставив последнюю точку, я узнала о смерти нашего дорогого Шиншиллы, – он скончался скоропостижно, за несколько дней до этого, 19 августа 1929 года!

Авторские отчисления за «Театральную улицу» – вопрос отнюдь не праздный – пришлись очень кстати, ибо в те годы у нас с Генри возникла большая необходимость в деньгах. Труд мой быстро вышел и по-французски под названием «Моя жизнь», в блестящем переводе Денизы Клэруэн, женщины поистине замечательной – она была участницей Сопротивления и преждевременно умерла в концентрационном лагере.[11]

Я описывала свое детство в Санкт-Петербурге, обучение балетному искусству, первые успехи на национальной сцене Мариинского театра, потом – в Париже под покровительством Дягилева. Годы с 1914-го по 1918-й там представлены довольно скудно. Сложные любовные связи, нежелательная беременность, поспешное расставание и после него – второе торопливое замужество, потом Первая мировая война и – главное – Октябрьская революция, за которой посыпались доносы и казни, – вот чем был отмечен этот период, и мне отнюдь не хотелось тратить время на рассказ о событиях, которые могли бы бросить тень на меня саму и, что самое важное, подвергнуть опасности людей, которых я любила. Вот почему в своих мемуарах – сама я считаю их фрагментарными, незавершенными – я почти ничего не сказала о событиях после 1918 года, когда мы с моим вторым мужем Генри и нашим двухлетним сыном, скрываясь от большевиков, обрели убежище в Европе и довольно скоро поселились в Англии.

Позднее в беседах с Ричардом Баклем, балетным критиком и биографом Дягилева и Нижинского, я предложила ему вернуться к этим мемуарам, самому продолжить их и написать на этом материале биографию. В конце концов, если вспомнить все пережитое мною и после 1918 года, из этого можно составить увесистый томик. Он со всей любезностью и деликатностью, свойственными ему как истинному британцу, ответил: после прочтения «Моей жизни» любой опубликованный рассказ от другого лица, уже не от моего собственного, выглядел бы неуместно. Вот так во мне и зародилась мысль снова взяться за перо.