Я тебя (не) прощу

Просто не мог не верить, глядя на то, как она рассказывает. Как, сидя перед ним, смотрит куда-то, в недоступную ему даль, и заново проживает весь ужас и всю боль, виной которых был он, Арсений.

И почему только семь лет назад он не сделал самой простой вещи — почему не задал ей тех вопросов, которые озвучил только сегодня? Почему поверил своим глазам и ушам, почему был настолько ослеплен болью и гневом, настолько эгоистичен и глуп, что сотворил то, за что его никогда не простит единственная женщина, которая что-то для него значила?

Мучительно застонав, он потер пальцами воспаленные глаза. Внутри него творился кромешный ад, сотканный из чувства вины, осознания непоправимости своих поступков и чужой боли — ее боли, на фоне которой то, что испытывал он сам, казалось совершенно мелким и незначительным.

Он считал себя вправе наказать ее тогда, семь лет назад. Но он и не думал, что Ава окажется в таком положении. Он даже не предположил, что некому будет протянуть ей руку помощи. Он вообще не помыслил дальше своей мести — мелочный, мерзкий, отвратительный теперь себе самому!

А она даже теперь давала ему шанс — как минимум на то, чтобы стать отцом ребенку, которого он совсем не заслужил. И разве он не знал, что вот такой и была его жена — любящей и способной на жертву ради тех, кто ей дорог? В данном случае — ради Леси, которая нуждалась в папе.

Он с горечью рассмеялся. Насколько же слепым нужно было быть, чтобы поверить не тому, что знал, а тому, что ему пытались показать?

Конечно, он сомневался в своем поступке и прежде — еще тогда, когда пять лет тому назад попытался найти Аврору и увидел то, что его окончательно добило. Но только теперь понимал, что не с того конца начал складывать чертов пазл, что собрал всю картинку наизнанку и поверил в то, что так оно и должно быть.

Шли минуты, за ними текли часы. День ушел за горизонт, спустились сумерки, затем — на землю легло темное покрывало ночи. Он слышал, как с задней стороны дома уехала и приехала машина — вероятно, это Аврора привезла из садика дочь; слышал, как неподалеку кто-то гремел инструментами — наверно, садовыми и, возможно, это была та самая Галина Ивановна, благодаря которой его жена выжила; он смотрел, как в доме одно за другим, словно лампочки гирлянды, вспыхивают светом окна… Он был совсем рядом, но наблюдал за всем со стороны. Все так же сидящий на том же месте, где его оставила Аврора, надежно укрытый от глаз зеленой стеной. Сторонний наблюдатель за жизнью, частью которой не был.

Стоило встать и уехать, но он отчего-то не мог. Просто сидел, сгорбившись, и раз за разом проигрывал в голове то, что услышал от своей бывшей жены. Просто пытался понять… можно ли что-то сделать в ситуации, когда ее глаза, смотревшие на него, впервые показались ему настолько пустыми?

Даже злость, с которой она взирала на него прежде, казалась теперь куда предпочтительнее, чем это безразличие. Он бы хотел вернуть назад даже ее ненависть, лишь бы не видеть этой глухой стены отчуждения.

Хотя Ава была права. Ей уже ни к чему его оправдания, которые даже ему самому казались теперь жалкими и ничтожными. И все же он хотел, чтобы она его выслушала. И все же он не мог просто встать и уехать, оказавшись в теплых объятиях своей квартиры после всего, что услышал от жены.

Как настало утро — он даже не заметил. Понял, что замерз, только когда с трудом сумел пошевелить руками, зябко запрятанными в карманы пальто. Наверно, подсознательно хотел сам себя наказать, не зная и не представляя, как теперь можно все исправить.

Он повел затекшими плечами, прищурившись посмотрел на взошедшее солнце. И вздрогнул, когда рядом с ним внезапно раздался испуганный голос:

— Ой!

Арсений повернул голову на звук. Перед ним стояла Леся, с широко распахнутыми глазами и зажатой в хрупких руках чашкой с каким-то дымящимся напитком.

Он смотрел на нее, ожидая… сам не зная, чего. Эта девочка, не задумываясь, назвала его папой. Он нащупал в кармане ложку, которую ему бросила Аврора, и испытал жгучий стыд от своих недавних сомнений. В темных глазах девочки, так похожих на его собственные, светилось нечто, что лучше всяких тестов говорило: она — его.

— Привет, — неловко произнес он, не зная, что еще сказать и сделать.

— Привет, — ответила она, сделав к нему шаг и тут же остановившись, словно резко в чем-то засомневалась.

— Мне наверно нельзя с тобой разговаривать, — буркнула она угрюмо, а у него вдруг оборвалось сердце.

Арсений внезапно понял, что отчего-то ждал, что она снова назовет его папой, а вместо этого Леся говорила с ним, как с совершенно чужим человеком, каковым он, в общем-то, для нее и являлся.

— Почему? — спросил все же, так и не вставая со своего места, словно неосторожным движением мог спугнуть эту девочку. Его девочку…

— Мама ругаться будет, — ответила Леся, наморщив нос. — А ты тут ее ждешь?

— Нет… то есть да. Но она, наверно, не знает, что я здесь.

Леся с задумчивым видом помолчала, а потом вдруг сказала:

— Она на тебя сердится. Ты знаешь, почему?

Он кивнул:

— Да. Я сделал когда-то… очень плохую вещь.

— Какую?