Я тебя никогда не забуду

А тогда мы с Кашиным во второй раз должны были работать вместе. Прошлым летом, в Олимпиаду, мы трудились в стройотряде на Смоленщине, в одной бригаде. Мне нравились Юркин своеобразный юмор и умение справедливо распоряжаться.

В этот раз его назначили командиром, а он настоял перед руководством стройотряда, и у меня выпросил, чтобы я у него стал комиссаром.

Сейчас даже странно слышать и писать: я – был комиссаром. Так и ждешь вопроса: а сколько вам лет, дедушка? Вы в Великую Отечественную воевали или в Гражданскую? А многие – даже и Сашенька – могут спросить: а комиссар – это вообще кто?

В то время в стройотрядах комиссары не поднимали бойцов в атаку. И идеологических бесед уже не вели. Они были главными массовиками-затейниками, так бы я определил. На них висели самодеятельность, конкурсы, стенгазеты, боевые листки, КВНы, спартакиады…

Комиссар линейного отряда – самая, наверное, собачья должность в тогдашних стройотрядах, оцениваю я сейчас. Он ведь не был освобожденным. Он пахал наравне со всеми. А после трудовой вахты придумывал скетчи и репетировал песни. Поэтому работенка у него была веселая во всех смыслах этого слова.

И, ясное дело, Юрка на меня рассчитывал. Он был самолюбивым парнем. Он хотел, чтобы его линейный не только в производственных достижениях всех перекрывал, но и в смотрах художественной самодеятельности. Для него я являлся ценным кадром. Кто б еще трудился так самозабвенно (думаю я сейчас). И так умело.

Юрку я застал в его комнате в общаге. Одного. Его соседи разъехались на каникулы. Он, сдав сессию, ожидал отправки в Сибирь.

Кашин сидел по-турецки на койке, босой, в выцветших трениках, голый по пояс. Полуденное солнце золотило его жилистое тело.

Юрка читал «The Сatсher in the Rye» на языке Сэлинджера. В руке – карандаш. Рядом на койке – англо-русский словарь.

С английским у командира была беда. Зачеты с пятого раза сдавал. Какой умник посоветовал ему штудировать неадаптированное «Над пропастью во ржи», я не знаю. Но он упорно продвигался все дальше: книжечка была раскрыта уже на середине.

Я не разделял его упорной тяги к английскому. Язык нам, будущим инженерам, был нужен для того, чтобы переводить технические тексты. Или, не дай бог, доведется допрашивать военнопленных. Тогда, в начале восьмидесятых, я, честно говоря, сомневался увижу ли хоть раз в жизни живого англичанина или американца. Не говоря уж – стану ли о чем-то беседовать с ним.

Юрка моему приходу обрадовался. Каким бы ты самолюбивым и целеустремленным ни был, вряд ли сладко заниматься английским в летний полдень, когда только что сдана сессия.

– О, какие люди! Привет, Иван Сергеич!

– Привет, Юрий Семеныч!

Называть друг друга по имени-отчеству – такая у нас была тогда фенька. (Или слово «фенька» стали употреблять чуть позже – не в начале, а в конце восьмидесятых? Не упомню…Ну, тогда можно написать универсально, стерто: не «фенька», а «манера»…) Такая, значит, у нас была манера: величать друг друга по отчеству. Звучало сие, конечно, странно: двадцатилетние кличут друг друга словно старые деды. Но мы чувствовали себя взрослыми.

А может, мы и были уже тогда взрослыми.

– Чему обязан вашим визитом, Иван Сергеич?

Юрка был скуп на слова. Я невольно подделывался под его манеру.

– Надо побалакать.

Командир кивнул и накинул на голые плечи рубашку. Встречать гостя голяком, а тем более – разговаривать, неприлично: провинциальная приятная уважительность.

– Чайку?

– Не откажусь.

Юрка взял изрядно помятый тусклый чайник, сунул ноги в тапочки и пошлепал на кухню. Кухни были по концам коридора, две на этаж.

Пока его не было, я заглянул в Сэлинджера. Страницы были испещрены карандашными пометками. В каждом предложении он не знал по два-три слова и мельчайшим почерком рядом писал перевод.

Упорный парень.

Потом мы гоняли чаи из граненых стаканов. Чай был таким крепким, что по цвету напоминал портвейн. Юрка ел вишневое варенье, намазав его толстым слоем на хлебный ломоть. Я от варенья отказался. У меня были дома шоколадные конфеты.

– Я вот о чем, – приступил я наконец к делу.

Командир кивнул.

– Говори.

– Что мне будет, если я в отряд не поеду?

Юрка глянул остро:

– По какой причине?

– По семейным обстоятельствам.

Кажется, я покраснел.

Мой товарищ невозмутимо кивнул и продолжал пить чай.

Потом вдруг спросил:

– Девушка?

Тут уж я точно покраснел.

– Как вы догадались, мистер Холмс! – воскликнул я, пытаясь развязностью замаскировать смущение.

– It’s elementary, Mr.Watson, – с чудовищным акцентом промолвил сотрапезник.

– But how?

– Ты ведь у нас романтик, – сказал Юрка, переходя на наречие первой в мире страны социализма.

Его утверждение, что я – романтик, прозвучало из его уст, как мне показалось, даже с оттенком зависти.

Вдруг он спросил:

– Что, не пускает?

– Кто? – смешался я.

– Ну, она.

– Да нет… – протянул я.

ОНА ведь даже не знала, что я куда-то уезжаю. Да и вообще – ОНА сама исчезла. Неизвестно куда и, может быть, навеки.