Я тебя никому не отдам

Около постели Сергея хлопотливо суетилась юная, лет двадцати, медсестричка. Поправила подушки, переставила что-то на тумбочке, перенеслась к большому, во всю стену, окну, стремительным движением задернула штору. Как цапля в клетке, подумалось вдруг Татьяне.

Хотя на цаплю девушка не походила вовсе. Разве что суетливая стремительность движений была впрямь птичья. Ноги, выглядывавшие из-под накрахмаленного белого халата, отнюдь не были голенасты, напротив, струились очень женственными выпуклостями и изгибами. Еще более женственными были выпуклости, натягивающие халат спереди. Да и сзади, впрочем, тоже…

– Тако добро? – грациозно обернувшись к Сергею, спросила «цапля».

– Спасибо… Хвала… – с некоторым трудом выговаривая слова, ответил он.

Неожиданно для себя самой Таня вдруг позавидовала этой медсестричке. Ее ласковому голосу, безмятежной улыбке, балетной осанке, нежным движениям тонких, почти прозрачных пальцев, золотистому оттенку смуглой кожи… Позавидовала ее юности, беспечной и потому неотразимо обворожительной легкости… Рядом с этой легкостью Таня, всегда воспринимавшая жизнь невероятно серьезно, почувствовала себя древней старухой. Опять навалилась вязкая душная усталость. Плечи потянуло вниз, точно на них давили – нет, не восемь лет объективной разницы между нею и этой «птичкой», да хоть бы и пятнадцать, в наши дни разницу между двадцатилетними и даже сорокалетними невооруженным глазом не разглядишь, – давили словно лет двести. Тане вдруг вспомнилось подаренное Сергеем волшебное платье, оставшееся в какой-то безумной дали, словно с тех пор прошло… ну да, лет двести. Вот этой «птичке» то платье как раз бы подошло, а у нее, у Тани, никогда не было – и не будет! не будет? – такой беспечной легкости. И дело тут вовсе не в стройности фигуры и формальном возрасте. В чем-то другом. Что-то очень важное, кажется, прошло мимо нее.

Это было ужасно странно. Странно и… неприятно. Таня по большей части не задумывалась о том, насколько она привлекательна и привлекательна ли вообще. Носила одежду сорок четвертого (российского сорок четвертого, не европейского!) размера, предпочитая не сковывающий движений трикотаж и обувь, главным требованием к которой было опять же удобство. Она знала, что на ее «почти классическом», привлекательном без всякой косметики лице можно нарисовать и «голливудскую» красотку, и рыночную «феклу», знала, как подчеркнуть – или, наоборот, затушевать – плюсы или минусы внешности. Знала о неоспоримых достоинствах своей фигуры, о том, какое впечатление производят ее волосы, – если фигуру и волосы не прятать, что нередко приходилось делать. Умела носить и вечерние платья с туфлями на неправдоподобной высоты шпильках, и офисные костюмы (волосы убрать в гладкий узел!), и хипповские тряпки, и почти непристойные «суперсекси». Это была просто работа, почти маскарад. Как говорят, ничего личного. Когда специально не требовалось создавать определенное впечатление, ей, в общем-то, и дела не было до того, как выглядит ее отражение в зеркальном стекле ближайшей витрины и сколько мужчин посмотрит ей вслед. Однако сейчас, в мягком вечернем сиянии южного приморского вечера, все неожиданно изменилось. Именно в это мгновение в белой больничной палате, залитой золотистым предзакатным светом, Таня вдруг поняла, что проигрывает. Однозначно и безнадежно проигрывает этой юной, хрупкой, беспечно невесомой «птичке» с ее безмятежным взглядом и необязательной – и потому неотразимой – улыбкой. Что за притча, неужели я ревную?!

Заметив Таню, медсестра торопливо кивнула, пробормотала не то приветствие, не то извинение, подхватила подносик с пустыми стаканчиками для лекарств и, стуча каблучками, стремительно вышла из палаты. Стуча каблучками, черт бы их взял!

Когда девушка осторожно прикрыла за собой дверь, Таня, уже привычно взяв себя в руки, подошла к кровати Сергея, отметив автоматически, что выглядит он далеко не лучшим образом: осунулся, бледен, у висков залегли желтоватые тени, нос заострился, губы посерели. Голубовато-сиреневая бледность проступала даже сквозь свежий загар. Нехорошо. Но, в общем, ничего страшного. Самое главное, жив, в сознании и даже относительно цел. Все остальное решаемо.

– Ты как? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее.

– Как видишь, – прохрипел Сергей.

Таня осторожно присела на край кровати, и он, запинаясь и тяжело переводя дыхание, начал рассказывать, что произошло на тихой улочке Герцег-Нови.

– Ничего, в общем, страшного… Заживет, как на собаке… Ну, полежу немного… – Сергей попытался улыбнуться, но вышло не очень. – Видишь, опять я… ударил в грязь лицом.