Я, Титуба, ведьма из Салема

Думаю, когда это произошло с нами впервые, он был удивлен еще больше меня, так как считал свой член чем-то вроде негодной к употреблению домашней утвари и удивился, заметив, что тот – пылающий, жесткий, проникающий и обильно заполненный соком. Он был удивлен и очень пристыжен; он, внушавший своим сыновьям ужас перед грехом блуда. Он отодвинулся, бормоча слова извинения, которые были сметены новой волной желания.

Отныне я жила в странном положении – одновременно и любовница, и служанка. День не приносил мне отдыха. Надо было чесать шерсть, прясть, будить детей, помогать им умываться, одевать их, приготовлять мыло, стирать, гладить, окрашивать, чинить предметы одежды, простыни, одеяла и даже ставить новые подметки на обувь. При этом надо было не забыть натопить сала для свечей, накормить животных и поддерживать дом в порядке. По религиозным причинам я не готовила еду, этим занималась Метахебель; мне не нравилось, что ее юность проходит за домашними работами.

Вечером Бенджамин Коэн Д’Азеведо присоединялся ко мне в каморке, где я ночевала на кровати с медными столбиками. Признаться, пока он снимал одежду и я видела его искореженное тело воскового цвета, я не могла не думать о темном мускулистом теле Джона Индейца. К горлу у меня поднимался комок боли, я изо всех сил пыталась задушить свои рыдания. Однако это продолжалось недолго; со своим притворным любовником я ничуть не хуже дрейфовала по морю наслаждения. Однако самыми сладкими были те минуты, когда мы говорили. О нас. Только о нас.

– Титуба, ты знаешь, что такое быть евреем? С 629 года франкские Меровинги приказали выслать нас из своего королевства. После Первого собора папы Иннокентия III евреи должны были носить на одежде круглую метку и не ходить с непокрытой головой. Перед тем как Ричард Львиное Сердце отправился в крестовый поход, он скомандовал общее наступление на евреев. Знаешь ли ты, сколькие из нас потеряли жизнь по вине инквизиции?

Не оставаясь в долгу, я прерывала его:

– А мы? Знаешь ли ты, сколькие из нас обливаются кровью по побережьям Африки?

Но он продолжал:

– В 1298 году все евреи Рёттингена были убиты; волна убийств распространилась на Баварию и Австрию… В 1336 году наша кровь проливалась от Рейна до Богемии и Моравии!

Он со всего размаха стукался об меня.

Однажды ночью, когда наше соитие оказалось более неистовым, чем обычно, Бенджамин страстно прошептал:

– Титуба, в глубине твоих глаз все время какая-то тень. Что я могу тебе дать, чтобы ты была счастлива или почти счастлива?

– Свободу!

Слова вылетели так быстро, что я не успела их удержать. Он внимательно посмотрел на меня огорченным взглядом:

– Свободу! Но что ты с ней сделаешь?

– Займу место на одном из ваших кораблей и сразу же уплыву к себе на Барбадос.

Его лицо застыло, я едва узнала Бенджамина:

– Никогда, слышишь, никогда: если ты уедешь, я потеряю ее во второй раз. Никогда больше не говори мне об этом.

Мы об этом больше никогда не говорили. Разговоры на подушке имеют не больше значения, чем сны, и отличаются той особенностью, что могут легко забываться.

Мы вернулись к своим привычкам там, где их оставили. В этой еврейской семье я понемногу освоилась. Я научилась кое-как говорить по-португальски. Я живо интересовалась историями о принятии в гражданство; меня раздражало, когда мелочность губернатора делала это трудным, если не вовсе невозможным. Я весьма интересовалась историями о строительстве синагоги и научилась считать Роджера Уильямса настоящим другом евреев, обладавшим либеральным прогрессивным умом. Да, я пришла к тому, что, как Коэн Д’Азеведо, начала делить мир на два лагеря: друзей евреев и всех остальных, при этом высчитывая шансы евреев найти свое место в Новом Свете.

Однако наступил день, когда я вернулась к себе. Я только что принесла корзинку сушеных яблок жене Джейкоба Маркуса, которая произвела на свет четвертую дочь, и быстрыми шагами, борясь с холодом, пересекала ветреную Фронт-стрит, когда услышала, как меня окликнули по имени:

– Титуба!

Я оказалась лицом к лицу с молодой негритянкой, внешность которой сперва показалась мне незнакомой. Уже тогда в городе Салеме, как и в Бостоне, и во всей колонии залива Массачусетс, было большое количество чернокожих, занятых тысячью видов тяжелого подневольного труда и больше не привлекавших ничьего внимания.

Я заколебалась, и тогда юная девушка воскликнула:

– Это я, Мэри Блэк! Неужели ты меня забыла?

Ко мне вернулись воспоминания.

Мэри Блэк была рабыней Натаниэля Патнама. Обвиненную, как и я, шайкой малолетних девиц в том, что она ведьма, ее отвели в тюрьму Бостона. Что с ней стало, мне уже было неизвестно.

– Мэри!

Внезапно прошлое раздавило меня тяжестью боли и унижений. Некоторое время мы рыдали в объятиях друг друга. Затем она выплеснула на меня целые ушаты новостей: