Я тогда тебя забуду

Но вот другие кадры. В доме умер хозяин. Его сыновья распиливают избу пополам, чтобы по-братски разделить наследство. Народ в кино хохочет. Даже я и то думаю: какие же люди глупые бывают! Зачем они распиливают деревянную избу? Ведь из нее выйдут только дрова. А кому они нужны? Кто сейчас покупает дома на дрова? Разве только богач какой-нибудь. Скажем, кулак. Но ведь их давно уже извели. Неужели, думаю я, нельзя было дом продать, а деньги разделить? Вот до чего глупы неграмотные деревенские мужики!

А кадры мелькали. Грамотные — это чаще всего ученики — прочитывали вслух, по слогам, подписи.

— Ре-во-лю-ция, революция, — слышно было в зале, — да-ла, дала, му-жи-ку, мужику, зем-лю, землю.

Кино было совместным действием. Экран приковал всех к себе, завладел и умом, и сердцем каждого. Какое же это чудо — кино!

Кто-то сказал:

— Вот сейчас покажут, как жить скоро будем!

— А ты откуда знаешь?

— Дак ведь я видел уже.

— Ну?!

И в это время кто-то шумно распахнул дверь, и вместе с холодом, с ветром, вьюгой в класс торопливо вбежал Гаврил Заяц. В руках у него зажженный фонарь «летучая мышь». Он поспешно ищет кого-то, освещая ряды мужиков и баб, сидящих на скамейках.

— Где Егор Житов? — спрашивает он.

И по прерывистым и ускоренным его движениям, по испуганному голосу мы догадываемся: что-то произошло. Я думаю, вот сейчас крикнут: «Пожар!» — и все бросятся к выходу.

Но Гаврил Заяц торопливо, лучом фонаря шарит по сидящим в классе и повторяет:

— Где Егор Житов? Никто не знает?

Но мужики уже кричат на него:

— Ну че тебе?

— Че мешаешь?

И голос Гаврила Зайца уже иначе, тверже врывается в напряженную тишину:

— Че, че! Егора Перелазова убили — вот че!

Только один голос раздается, прежде чем зашумят все:

— Так твою мать! Во гады!

И тут все повскакали. Аппарат еще стрекотал, а уже люди бросились к выходу, полагая,-что на улице все разъяснится.

Кто-то из баб вскрикнул и начал выть, когда мы еще бежали по коридору. Женщины, охваченные жалостью, поддержали вой. Еще минуту назад они хохотали над мужиками, которые пилили дом. Но слезы, плач, рев так же заразительны, как и смех.

У школы стоял жеребец, запряженный в сани-розвальни, и дрожал от возбуждения и холода. С морды его падала белая пена. Видимо, он долго и быстро бежал, и вид у него, казалось, был напуганный и виноватый. Известно, горькие вести и гонцу не на радость. Осветили фонарем сани и увидели на передке и на кряслине кровь.

Мама выделилась из всех, кто голосил. Она закричала протяжно и заунывно:

— Ой-о-ой, Егорушка! Егорушка!

Бабы перекрыли ее рыдающий голос:

— Господи, не чаяно, не ведано, а беда на дворе!

— Беда-то какая!

— Из саней да в дровни!

Потом бабы голосили уже больше не об отце, а о том, что дома остались дети, что их поить-кормить надо. Жалели главным образом нас.

Какая-то баба схватила меня, уткнула головой себе в брюхо и начала причитать:

— Сыночек ты мой родненький, сиротинушка ты богов!

И выраженные в ее действиях и словах приветливость и жалость растрогали меня; я сладко заплакал, прижался к ней, обхватив ее толстую и теплую фигуру там, где у городской женщины бывает талия. Но это могло успокоить меня лишь на мгновение. Я почувствовал, что тревога и страх то леденят сердце, то обдают его жаром. Сначала кто-то холодной рукой будто сжал мне сердце и оно остановилось, замерло, потом мне показалось, что оно сейчас разорвется.

Собаки сбежались со всех сторон и тревожно, будто почуяв беду, мыкались между людьми, заглядывали им в глаза, но мужики начали безжалостно разбрасывать их пинками, и они, обиженно взвизгивая, разбежались по сторонам, чтобы крадучись, осторожно снова приблизиться к людям, попавшим в беду, и наблюдать за людским горем со стороны, сочувствуя, дрожа и поскуливая.

Но вот появился Егор Житов. Я сразу определил, что это он: все — и мужики, и бабы — моментально умолкли и насторожились.

— Заходите в школу, — сказал он спокойно.

Все потянулись в дом. Перед входом тщательно сбивали снег с обуви, молча сморкались и нервно кашляли, но в класс входили тихо, места занимали осторожно, теснясь, чтобы всем хватило. Было страшно от наступившей тишины, будто в комнату внесли покойника.

Гаврил Заяц увел жеребца распрягать.

— Кровь с саней не вытирай, — сказал ему Егор Житов.

Все ждали, когда он войдет.

Егор Житов вошел тяжело, так тяжело, что мы слышали, как трещат половицы. Они чувствовали каждый его шаг и поочередно скрипели. Он вошел медленно и спокойно, словно подчеркивая важность момента. Размеренные звуки шагов, казалось, усиливали ужас и какую-то величественность момента, которую все переживали. Бледное лицо, лишенное привычного блеска и живости, приковало внимание всех. Все смотрели на него со страхом и надеждой, ожидая известий. Уж он-то наверняка все знает.

Егор Житов остановился перед первым рядом и нерешительно, не зная, с чего начать, сказал: