Я тогда тебя забуду

— Я не знаю, что произошло. Но случилась беда. Егора Ефимовича Перелазова надо искать. Мужики, запрягайте лошадей. Поедем в Содомово, Симахи, Сосново, Липовцы, Леденцы. Будем искать. Я поеду в Большой Перелаз. Позовем милицию и комсомол. Искать надо быстро, спокойно и настойчиво. В деревне в первую очередь заходите в бедные избы, ищите активистов, уполномоченных.

Егор Житов передохнул, сжал кулаки, приподнялся, и все вздрогнули.

— Товарищи, — заговорил он, — идет классовая борьба. Те, кто жил за наш счет, паразиты разные, не хотят расставаться с прежней жизнью. Повсюду нашего брата, партийцев, убивают. Они знают, кого убивать. Убивают руководителей, организаторов. Руби дерево здоровое, а гнилое и само свалится. Но мы кровь за кровь. Дорогой ценой заплатят враги за Егора Перелазова. Кровавыми слезами будут плакать. Не для себя старался Егор Перелазов, не за выгоду свою кровь пролил.

Егор Житов закончил разговор, надел шапку и подал команду:

— Ну, с богом!

Мужики выходили на улицу, чтобы договориться, кто куда поедет, чтобы разлететься в деревни, окружающие Содомово, где, как потом и подтвердилось, в отца стреляли.

Я забился в угол, сел на край скамейки в самом конце класса и рыдал на свободе. Я вспомнил мужика в тулупе не по росту, который приходил к нам, вспомнил рассказы Ивана о драках с содомовскими мужиками, и вдруг классовые враги, о которых в то время так много повсюду говорили и писали, стали моими личными врагами и предстали передо мной будто живые, конкретные, с именами и кличками; я впервые испытал ненависть к ним и желание драться, отомстить и не жалеть никого, кто против коммуны.

Дома у нас было полно народа. Мама, бледная, растрепанная, с распущенными волосами и неодетая, плакала и причитала:

— Исстонала я беду свою. Истомилась я, несчастная.

Бабка Парашкева советовала ей:

— Пореви, пореви, Серафимушка, облегчись стонами.

Мама говорила:

— За что человека убили? Рази он ради себя старался? Рази он копейку нажил для себя?

Бабы поддерживали:

— Не говори, кума, такого человека-то поискать.

— Ну, суров был, дак ведь справедлив.

— Требовал работы, дак ведь и сам за троих пахал.

— А робят-то каких вырастил!

— Дак ведь тоже повадки-то не давал.

— Сколько добра-то делал другим!

Маме иногда удавалось при этом слово сказать:

— Говорила я ему: не лезь боком на гвоздь. А ему завсе больше всех надо.

Бабка Парашкева защищала своего сына:

— Дак ведь, Серафимушка, подумай сама. Он же партейный. И не рад хрен терке, да по ней боками пляшет. Ты пойми это и его не упрекай в беде-то своей. Не упрекай без нужды-то.

— Дак что он, маленький, что ли, Егор-то, — укоряла мама отца. — Сам не боронишься, никто не оборонит. Остерегаться надо было.

— Дак ведь крадет волк и считанную овцу. Рази оборонишься везде-то? — уговаривала бабка Парашкева.

— Сказано не раз было: выше ветра головы не носи. Заносился все. Забываться-то не надо бы. Сам заварил кашу, теперича сам и выхлебай. Вот ведь что, мамаша. Сколько раз говорила: не заносись больно-то. Предупреждала: не все мужики в коммуну согласны идти. А он говорит: «А я их спрашивать не буду. Они, — говорит, — ничего не понимают. Покричат и успокоятся. Ведь мужику, — говорит, — только корову и лошадь жалко отдавать, а так бы он в коммуну с великим удовольствием пошел». Вот тебе и «с великим удовольствием». Вишь сколько кровищи-то на санях.

Если в коммуне весть о беде была встречена как общее несчастье, затронувшее всех, то в деревне мужики и бабы, живущие пока по-единоличному, ответили на известие злорадно. Мы шли с мамой по деревне и слышали, как бабы обсуждали у колодца случившееся.

— Что накрошишь, то и выхлебаешь, — говорила одна.

— Да-да, кума, не почешешь, так чирей не вскочит, — поддерживала ее другая, пристально глядя на нас с мамой.

Говорили, что это божье возмездие.

У реки встретились с бабой Шуней. Мама испугалась, даже остановилась и ожидала, что ей скажет старуха.

— Вот ведь случай-то у нас какой, — прошептала мама и заплакала.

— Не-е-ет, голубушка, — поправила ее баба Шуня. — Это не случай никакой.

— Да как же не случай?! — снова сказала мама.

— А че я те скажу, Серафима, — ответила баба Шуня. — Вы ведь сейчас ни в кого не верите. Ты и мне не поверишь.

— Как же тебе-то не поверю, — сказала мама.

— Дак вот, если веришь, то скажу. Кто прикасается к дегтю, тот чистым не будет. Вот ведь что наделал Егорий-то твой. Он, слышала, в больнице лежит на Большом Перелазе.

— Да неужто? — обрадовалась мама.

— А ты больно-то не радуйся! — прикрикнула на нее баба Шуня. — Радоваться-то нечему.

— Да как же не радоваться-то! — воскликнула мама. — Живой, вот и радуюсь.

— Дак чему радоваться-то больно, — опять попыталась охладить ее баба Шуня. — Говорят, лежит как чурка, без рук, без ног, обрубленный. Куда он тебе, калека-то этакой?

— Пущай калека, лишь бы живой. — Мама была рада.

— Да ты что, совсем бестолковая? — вскричала баба Шуня. — «Живой, живой»! Кому он этакой-то нужон?

— А как кому? Мне. Детям нужон. — Мама не отказывалась от своего. — Лишь бы живой.

— Да живой-то живой. Разве экой умрет, он из залеза у тебя.