Я твой день в октябре

Кладбище в совхозе давно уж поставили в неудобном месте. На земле, которая только зимой пропускала и покойников и живых без ненужных уже мучений. Дорожка основная, глинистая, правым крылом была выше левого. Гроб по ней нести, после дождя особенно, представлялось почти невозможным делом. Подбегали снизу дополнительные мужички упирались одной рукой в гроб, а другой в тело каждого, на чьих плечах усопший добирался до последнего своего приюта. До такой же глинистой могилы, куда опускать на толстых верёвках гроб не очень просто было. У края могилы скользко и вязко. Были, говорят, случаи, когда и покойника роняли, да и сами провожающие его в последний путь сваливались в яму, ломая гробовую крышку из тонких досок. Ограды могил почему-то принято было ставить высокие. Делали их из металлического кругляка-катыша, обязательно заостряя верхние концы прутьев. Дорожки между оградками оставляли такие узкие, что к тем, кого похоронили лет десять назад, добраться было почти испытанием. Обдирались родственники об острые концы оград, падали в узких извилистых проходах между могилами, если были грязь или гололёд. Кладбище разрасталось стремительнее, чем совхоз и подкрадывалось уже к крайним поселковым домам. В другие стороны расширяться не имелось места. Впереди – река, с левого бока – озерцо, а по правую руку – бетонный забор автобазы. Те, которые когда-то давно выбрали это место, считали себя, наверное, большими оптимистами и надеялись на то, что граждане Притобольского помирать не настроены вообще и делать это будут, по-возможности, редко. Уж больно хорошо жил совхоз. И росло там всё, и коровы молока давали невпроворот, и мясные породы притобольцев баловали. Много с них брали мяса забойщики. В общем, место напоминало райское и издали, да и изнутри тоже. Но в жизни обыденной, ежедневной и многолетней, прояснилось геологами к печальной неожиданности всех там живущих, что стоит этот здоровенный пригородный посёлок на какой-то плите в недрах, которая состоит сплошь из радиоактивных элементов. Тут мечтали геологи всё толком разведать и предложить большому начальству открыть здесь карьер для добычи редкой и дорогущей руды. Но граждане поселковые так прочно приросли к райским радостям, что согнать их с места было нереально даже для Всевышнего. Тем более, что верить в него запрещалось коммунистической моралью и нравственностью. Вот и у Володи, брата отцовского, рак приключился от того, что жил он там пять лет, имея какой-то дефект всей пищеварительной системы. Вот горло первым и попало в когти канцеру. Болел он долго. Вроде и поправлялся на время, но рак отлавливал его вновь и продолжал доедать. За два последних года Володя похудел до неприличия и обрел землистый оттенок кожи.

– Трындец мне, – равнодушно сообщал он родне на всяких семейных гулянках во Владимировке. – Как врач говорю.

– Ты ж ветеринарный врач, – возражал ему муж сестры младшей, Василий.

– Вася, – тихо убеждал его выпивший Владимир. – Мне людей бы надо лечить, а не коров. Человек, Вася, намного большая скотина, чем скотина с рогами или пятаком вместо нормального носа. Ух, как бы я их лечил. Они б у меня и воровать перестали, и безобразничать. Я бы их долечил до уважительного отношения к себе подобным, зависть бы всем залечил нахрен, жадность и наглость беспросветную. Вот так. А я честных, порядочных коров и свиней с баранами лечу. Которые воспалением лёгких болеют, а не полным и гадким поражением совести.

Вот его и хоронили сегодня. Умер ночью. В морг городской, зарайский, решили не отвозить. Дядя Саша Горбачев, начальник местного УГРО позвал милиционера, вызвал скорую и кончину Володину документально зафиксировали.

– Сегодня земле предадим прах, – официально распорядился дядя Саша.

В три час дня гроб из дома вынесли, а в четыре уже столпились на окраине кладбища. Уважаемому человеку, хоть и не было его в природе уже, дали место в зоне для начальников и людей известных, достойных. Клан Маловичей-Горбачёвых, человек сто двадцать, если с детьми считать, и почти весь совхоз собрался вокруг могилы. Родственники не плакали. Точнее, плакали несколько человек со слабыми нервами или с большой, особой любовью к Володе. Жена его, Бабушка Фрося, мама, и несколько сердобольных женщин из бухгалтерии и ветклиники. Погода стояла хорошая. Прохладная, ноябрьская. Но без снега, дождя и ветра. Все, кому положено было или лично пожелалось скорбные речи произнести, произнесли. Оркестр духовой малым составом между выступлениями скорбящих траурный марш играл и было в этом прощании с дорогим всем человеком что-то мистическое. Собаки выли в деревне, вороны откуда-то взялись и расселись по соседним оградкам, а из глубины кладбищенской как привидение выплыла бабка лет семидесяти в коротком тулупе, валенках, с седой головой, слегка прикрытой тонкой серой шалью. Она пробилась к краю могилы, провела над ней тонкой своей рукой и сказала только три слова:

– Теперь ты дома.