Я ухожу

Спустя минут двадцать, незадолго до полудня, Баумгартнер въезжает в курортный городок. Он ставит «фиат» в центре, на подземной стоянке, снимает номер в отеле «Лондон и Англия», на берегу бухты, и выходит прогуляться — так, ненадолго, без определенной цели — по широким светлым улицам центрального квартала, изобилующего магазинами одежды, шикарной и не очень. Он владеет испанским вполне достаточно, чтобы примерить брюки в магазинчике, но недостаточно, чтобы объяснить, почему они ему не нравятся. Затем он идет в старый город, чьи улицы кишат невероятным количеством баров. Войдя в один из них, Баумгартнер указывает на разные выставленные в витрине закуски — вареные, жареные, с соусом — и быстро съедает их прямо у стойки, не садясь, после чего возвращается в отель приморским бульваром.

Две недели спустя становится чрезвычайно холодно для начала октября. Отдыхающие гуляют на приморском бульваре в куртках и пальто, мехах и шарфах; детские коляски, которые матери везут на курьерской скорости, набиты перинками и одеяльцами. Из окна своего номера в «Лондоне и Англии» Баумгартнер замечает женщину роскошного тюленьего сложения, облаченную в черный сплошной купальник и входящую в океанские волны, один цвет которых — серовато-зеленый — вызывает дрожь и озноб. Дама-тюлениха стоит у берега в гордом одиночестве, под мрачным свинцовым небом, не сулящим ничего хорошего; люди на бульваре останавливаются и глазеют на нее. Она входит в ледяную воду сперва до лодыжек, потом до колен, потом до живота и, наконец, до талии; на этом этапе купальщица осеняет себя крестом и, вытянув руки вперед, пускается вплавь; Баумгартнер завидует ей. «Что в ней есть такого, чего не хватает мне? Может быть, умение плавать? Я вот не умею. Креститься умею, а плавать — нет».

31

«Ну что, подписываем контракт?» — лихорадочно вопрошает Корде на следующее утро. «Контракт… контракт… — мнется Феррер, значительно менее воодушевленный, чем накануне. — Не так сразу. Я хочу сказать, не стоит спешить. Для начала договоримся, что я сам займусь изготовлением вещей по твоим эскизам, да-да, это я возьму на себя. Если их удастся продать, то прибыль отойдет мне. Затем нужно будет прикинуть, нравится ли это публике, можно ли организовать тебе выставку в другом месте, за границей. Например, в Бельгии или в Германии, что-нибудь в этом роде. Если дело не выгорит и твои вещи останутся во Франции, мы попробуем пристроить их в разные культурные центры. Далее, постараемся предложить одну из них на продажу в РФИ или НФИ[9], покажем ее кое-где еще, чтобы раскрутить тебя. Ну-с, а затем — Нью-Йорк!»

«Нью-Йорк!» — восторженным эхом откликается Корде. «Да, Нью-Йорк, — подтверждает Феррер. — Я всегда раскручиваю художников по такой схеме. И если все это будет иметь успех, то можно подумать и о контракте. А пока извини, я на минутку!»

У входа в галерею, перед свежим экспонатом в виде гигантского асбестового бюстгальтера — творения мужа любовницы Шварца, который и порекомендовал его Ферреру, — застыл в раздумьях уже знакомый нам офицер уголовной полиции Сюпен. Он выглядел таким молодым, этот Сюпен, он по-прежнему щеголял в своих традиционных одежках юного сыщика, которые презирал от всей души, но — что поделаешь! — форма должна отвечать содержанию. Он явно был счастлив возможности лишний раз посетить галерею Феррера — «такое культурное местечко, прямо для меня создано!»

«Хочу вам сообщить, — сказал Сюпен, — что автомобиль „фиат“, кажется, засекли на испанской границе. Передвижная таможня произвела обычный досмотр, так, наудачу. Они старались задержать водителя, насколько могли, но в таких случаях таможня бессильна. Нас тут же поставили в известность — к счастью, мы хорошо ладим с тамошними парнями. Я, естественно, сделаю все, чтобы установить местонахождение этого субъекта с помощью испанских коллег, но гарантировать успеха не могу. Если найду что-нибудь, позвоню вам либо еще сегодня, либо завтра. А теперь скажите-ка, так, на всякий случай, почем у вас этот большой лифчик, вон там, у двери?»