Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем

— Я тебя где-то встречал, — сказал он Мику. — Не бывал в Милдьюре? А может, в Оверфлоу, Пайэнгл, Берке?..

— Нет, — ответил Мик и полез в свою тумбочку за папиросой. — Никогда там не бывал.

— Ну, тогда я тебя не знаю.

Он сидел, уставившись перед собой неподвижным взглядом. Руки его непроизвольно перебирали одеяло. Вдруг он в испуге зашептал:

— Что там такое? Взгляни: возле стены. Оно движется.

— Это стул, — сказал Мик, посмотрев туда.

Пьяница быстро лег и натянул одеяло на голову. Когда я увидел, что он делает, я тоже спрятал голову под одеяло.

— Эй! — окликнул меня Макдональд, но я не пошевельнулся. — Эй, Алан!

Я выглянул из-под одеяла.

— Не бойся, — успокоил он меня. — Он закутил, и у него белая горячка.

— Что это такое? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Выпил лишнее, вот ему и мерещится всякая чертовщина. Завтра он придет в себя.

Но я так и не смог уснуть, и, когда ночная сиделка приняла дежурство, я сел и стал смотреть, как она обходит палату.

— Подойди-ка сюда, сестричка, — позвал ее пьяница — Я хочу тебе кое-что показать. Захвати свечу.

Она подошла к его кровати, высоко подняв фонарь, чтобы лучше видеть. Он отвернул одеяло и крепко прижал палец к своей обнаженной ноге.

— Смотри! Я его поймал. Смотри.

Он приподнял палец, сиделка наклонилась к нему, и фонарь ярко осветил ее лицо. Она раздраженно махнула рукой.

— Это бородавка, — сказала она. — Спите.

— Нет, это не бородавка! Смотри, она движется.

— Спите, — повторила сиделка и ласково похлопала его по плечу.

Она укрыла его одеялом. Вид у нее был такой спокойный и хладнокровный, что все мои тревоги улеглись. Скоро я уже спал.

На следующее утро, еще не совсем очнувшись ото сна, я стал думать о яйцах, лежавших в ящике моего столика. Я пересчитал их лишь вчера, но сейчас в полусне никак не мог вспомнить, сколько их было.

Больничный завтрак мы съедали без всякого удовольствия.

— Ешь, только чтобы не умереть с голоду. Иначе озолоти меня, чтобы я прикоснулся к такой еде, — как-то объяснил Ангус новенькому.

Этот завтрак состоял из тарелки каши и двух тоненьких ломтиков хлеба, слегка намазанных маслом.

Те из больных, кто мог себе позволить покупать яйца, и те, у кого были друзья или родственники, имевшие своих кур, хранили в тумбочке запас яиц. Они дорожили ими, как сокровищем, и огорчались, когда оставалось одно или два яйца.

— Запас-то мой на исходе, — говорили они, с хмурым видом заглядывая в тумбочку.

Каждое утро палату обходила сиделка с кастрюлей в руках.

— Давайте яйца; кому сварить яйца на завтрак?

Услышав этот возглас, больные поспешно приподнимались и тянулись к тумбочкам: одни — морщась от боли, медленно, другие — мучительно преодолевая слабость. Приоткрыв ящик, они засовывали руку в пакет из оберточной бумаги или в картонную коробку, где хранились яйца. Прежде чем отдать их сиделке, они писали на каждом свою фамилию, а потом сидели нахохлившись, перебирая их в тусклом утреннем свете, словно печальные птицы в больших гнездах.

Надписывать яйцо было необходимо из-за споров, которые нередко возникали после варки, когда, например, владелец запаса больших с коричневым оттенком яиц вдруг получал болтун. Некоторые больные гордились свежестью доставленных им яиц и подозрительно нюхали их после варки, утверждая, что им подсунули чужое, лежалое яйцо. Те больные, кому нечего было положить в кастрюлю, смотрели на эту утреннюю церемонию с грустью, к которой нередко примешивалось раздражение. Потом они откидывались на подушки, охая и жалуясь на дурно проверенную ночь. Многие делились емкими запасами с этими несчастливцами.

— Вот три яйца, — говорил сиделке Ангус. — Одно для Тома, одно для Мика, одно для меня. Я их все надписал, и скажи повару, чтобы он не варил их вкрутую.

Яйца всегда возвращались крутыми. Рюмочек для них не полагалось, и горячее яйцо приходилось держать в руке.

Мать присылала мне каждую неделю десяток яиц, и мне доставляло большую радость, если я мог крикнуть соседу по палате: «Том, я положил яйцо и для тебя!» Мне нравилась улыбка, которая при этих словах появлялась на его лице. Мой десяток быстро исчезал, и тогда Ангус брал меня на свое попечение.

— Ты слишком щедро швыряешься яйцами, — говорил он в таких случаях. Побереги хоть несколько штук для себя. Мои запасы кончаются.

Я старался сообразить, кому из больных следует дать яйцо, и вдруг вспомнил о новичке — сейчас при свете дня он уже не казался таким страшным. Я проворно сел и посмотрел на его кровать, но он лежал, укрывшись одеялом с головой.

— Что это он делает? — спросил я Ангуса.

— Ему все еще мерещится бог весть что, — ответил Макдональд, разворачивая маленький кусочек масла, который он достал из ящика. — Ночью он чуть совсем не рехнулся. Раз даже соскочил с кровати. Мик говорит, что сейчас он слаб, как котенок.

Мик сидел и зевал, сопровождая каждый зевок болезненным стоном.

Почесывая грудь, он поддакнул:

— Куда уж слабее… И не удивительно… Из-за этого типа я полночи глаз не сомкнул. А ты как спал, Мак?