Я умею прыгать через лужи

— Отлично, сестра, — ответил Мик весело, но сохранить этот тон ему не удалось. — Плечо все еще болит, но уже становится лучше. А вот руку я еще не могу поднять. С ней что-нибудь серьезное?

— Нет, Бэрк, доктор этого не находит.

— Черта с два добьешься от тебя толку, — прошипел Мик, разумеется, когда она уже не могла его слышать.

Старшая сестра, подходя к моей кровати, всегда принимала тот вид, с которым взрослые утешают или смешат ребенка, чтобы произвести впечатление на окружающих. Я всегда чувствовал себя так неловко, словно меня вытолкнули на сцену и заставляют декламировать.

— Ну, как себя чувствует сегодня наш храбрый маленький мужчина? Мне говорили, что ты часто поешь по утрам. А для меня ты когда-нибудь споешь песенку?

Я так смутился, что ничего не ответил.

— Он поет песенку «Брысь, брысь, черный кот!», — сказала сиделка, выступая вперед, — и поет очень приятно.

— Наверно, ты когда-нибудь будешь певцом, — заметила старшая сестра. Ты хотел бы стать певцом?

Не дожидаясь ответа, она повернулась к сиделке и продолжала:

— Почти все дети хотят быть машинистами на паровозе, когда вырастут. Вот, например, мой племянник. Я купила ему игрушечный поезд, и он так любит играть с ним, милая крошка.

Затем она снова повернулась ко мне:

— Завтра ты ляжешь спать, а когда проснешься, твоя ножка будет в премиленьком белом коконе. Правда, это будет красиво? — Потом, обратившись к сиделке, она добавила: — Операция назначена на десять тридцать. Сестра подготовит его.

— Что такое операция? — спросил я Ангуса, когда они ушли.

— Да ничего особенного, просто займутся твоей ногой… подправят ее… В это время ты будешь спать.

Я понял, что он не хочет объяснить мне, в чем дело, и на секунду меня охватил страх.

Однажды отец не стал распрягать молодую лошадь, а просто привязал вожжи к ободу колеса и пошел выпить чашку чая; лошадь, оборвав туго натянутые вожжи, помчалась через ворота, разбила бричку о столб и ускакала. Отец, услышав грохот, выбежал из дому и постоял с минуту, рассматривая обломки, а потом обернулся ко мне (я, разумеется, выскочил вслед за ним) и сказал: «А, наплевать! Пойдем допивать чай».

Когда Ангус запнулся и оборвал свои объяснения, мне почему-то вспомнилось это восклицание отца, и сразу стало легче дышать.

— А, наплевать! — сказал я.

— Молодчина, так и надо, — похвалил меня Ангус.

Глава 5

Меня лечил доктор Робертсон — высокий мужчина, всегда одетый по-праздничному.

Всякую одежду я разделял на два вида: праздничную и будничную. Праздничный костюм можно было надевать и в будни, но лишь в особых случаях.

Мои праздничный костюм был из грубой синей саржи — его доставили из магазина в коричневой картонной коробке; он был завернут в целлофан и издавал необычайно приятный запах, свойственный новым вещам.

Но я не любил носить этот костюм, потому что его нельзя было пачкать. Отец тоже не любил свой праздничный костюм.

— Давай-ка снимем эту проклятую штуковину, — говорил он по возвращении из церкви, куда ходил редко, и то по настоянию матери.

Меня удивляло, что доктор Робертсон выряжался по-праздничному каждый день. Но не только это озадачивало меня; я пересчитал его праздничные костюмы и обнаружил, что у него их четыре. Из этого я сделал вывод, что он, вероятно, человек очень богатый и живет в доме с газоном. Люди, у которых перед домом был разбит газон, а также все, кто разъезжал в шарабане на резиновых шинах или в кабриолете, обязательно были богачами.

Я как-то спросил доктора!

— У вас есть кабриолет?

— Да, — ответил он, — есть.

— На резиновых шинах?

— Да.

После этого мне было трудно с ним разговаривать. Все, кого я знал, были бедные. Богачей я знал по именам и видел, как они проезжали мимо нашего дома, но они никогда не смотрели на бедных и не разговаривали с ними.

— Едет миссис Карузерс! — кричала моя сестра, и мы все устремлялись к воротам, чтобы посмотреть на коляску, запряженную парой серых лошадей и с кучером на козлах.

Казалось, что мимо нас проезжает сама королева.

Я вполне мог представить себе, как доктор Робертсон беседует с миссис Карузерс, но мне трудно было привыкнуть к тому, что он разговаривает со мной.

У него было бледное, не знавшее загара лицо с сизым отливом на гладко выбритых щеках. Мне нравились его глаза — светло-голубые, окруженные морщинками, особенно заметными, когда он смеялся. Его длинные узкие руки пахли мылом, и прикосновение их было прохладно.

Он ощупал мою спину и ноги, спрашивая, не больно ли. Потом выпрямился, посмотрел на меня и сказал сестре:

— Искривление весьма значительно, поражена часть спинных мышц.

Еще раз осмотрев мою ногу, он потрепал меня по волосам и сказал:

— Мы все это скоро выпрямим. — И обратился к сестре. — Необходимо выровнять берцовую кость. — Он взял меня за лодыжку и продолжал: — Эти сухожилия придется укоротить, а стопу поднять. Мы сделаем надрез вот у этого сустава. — Он медленно провел пальцем по коже над коленом. — Выравнивать будем здесь.

Это движение его пальцев я запомнил навсегда: он провел линию там, где потом лег шрам.