Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В монологе премьера замечательно все. “Несгибаемый” большевик-ленинец правильно рассматривает “любовную проблему”. Он рассматривает ее животноводчески: молодой бабе нужен здоровый парень. А как же иначе? Это и есть — “любовь пчел трудовых” по формуле “тетки русской проституции генеральши Коллонтай”. Только Александра-то Коллонтай, дочь придворного генерала Мравинского, сея “разумное, вечное”, была, разумеется, значительно тоньше всех этих неандерталов. Но философия любви — от нее, тот же — орвеловский скотный двор. Сложность чувств, духовная и душевная близость людей — не для неандерталов. Жрать, пить, совокупляться, обставлять себя всяческой “роскошью”, а главное — властвовать. Вот философия “наивного материализма” партийцев, это снижение всего до животного, цинического примитива. Любовь каких-то там капиталистических Петрарки и Лауры? Да сам “отец народов”, Сталин — после самоубийства душевно ему не подошедшей жены — прекрасно управлял “всем миром” и жил с своей здоровой, малограмотной, курносой кухаркой “Валечкой”. Конечно, это не Женни фон Вестфален. Никак.

Портреты вельмож, людей “нового класса”, руководителей советского парткапитализма выписаны Светланой с большой изобразительностью. Тут и крупные и поменьше представители этой породы. “Новые баре нового класса — советской аристократии, — выросшей из бывших рабочих и крестьян. У них не было и не могло быть иного эталона власти, чем власть барина, иного идеала, как стать самому барином”. Вот — Суслов, на советской живопырне он самый крупный “марксист”. Бедный Маркс! Светлана идет к нему по тому же делу.

“Я отправилась на Старую площадь, не предвидя ничего хорошего. Суслова я видела при жизни отца несколько раз, но никогда не говорила с ним. Он начал точно так же, как и премьер: "Как живете? Как материально?"” А когда Светлана сразу же заговорила о цели ее прихода — “Суслов нервно задвигался за столом. Бледные руки в толстых склеротических жилах ни минуты не были спокойны. Он был худой, высокий, с лицом желчного фанатика. Толстые стекла очков не смягчали исступленного взгляда, который он вонзил в меня.

— А ведь ваш отец был очень против браков с иностранцами. Даже закон у нас был такой! — сказал он, смакуя каждое слово”.

И Суслов, самый влиятельный тогда в СССР человек, лидер сталинизма, который “пас телят” в юности, объявляет Светлане с предельной ясностью: “За границу мы вас не выпустим! А Сингх пусть едет, если хочет, никто его на задерживает… Да и что вас так тянет за границу?… Вот вся моя семья и мои дети не ездят за рубеж и даже не хотят! Неинтересно! — произнес он с гордостью за патриотизм своих близких <…> Я ушла, унося с собой жуткое впечатление от этого ископаемого коммуниста, живущего прошлым, который сейчас руководит партией”.

Здесь надо отметить одну очень характерную черту в психологии не только высоких “ископаемых коммунистов”, но и всей КПСС. По завету Ильича и трафарету Маркса, все они официально все еще “интернационалисты”. Но это — давно всем известная нелепость, ибо на самом-то деле — от верха до низа — все они живут самым грубым, примитивным, квасным шовинизмом и, в частности, ксенофобией. Они не только чуждаются, но боятся общения с иностранцами. Я думаю, тут немалую роль играют комплекс их неполноценности, прикрываемый манией советской мощи, общая их некультурность, необразованность и некое идеологическое, принципиальное поощрение невежества и всяческого “материалистического” опрощения. Давно бы пора в советском лексиконе заменить слово “иностранцы” древним — “бусурмане”, что вполне выражало бы психологию всех Громык по отношению к внешнему миру.

Это отталкивание от всего “иностранного” и боязнь иностранцев у членов КПСС хорошо даны Светланой и в описании кремлевской больницы, где она впервые встречает Сингха, и потом — в доме отдыха, в Сочи, на Кавказе: “Партийцы, заполнявшие палаты кремлевской больницы <…> недовольные всем происходившим в стране после 1953 года, ожиревшие, апоплексические от водки, обиды и вынужденного без-делия, собирались у телевизоров и "резались в козла" — как они называли игру в домино. Когда эти тяжеловесные туши надвигались на нас, прогуливаясь по коридорам, мне становилось страшно за тщедушного, близорукого Сингха. Он громко говорил по-английски и непринужденно смеялся, не усвоив еще советской привычки разговаривать вполголоса. А они замолкали от негодования, видя "такое безобразие" в этих стенах, построенных специально для них и принадлежащих только им”.