Я в степени n

Всю ночь я пил и молился, к утру не господа узрел, а рогатых чертей. Они отнимали у меня Славку и взамен дарили плюшевого белого медвежонка. Я отказывался, не хотел брать, а они совали настойчиво: бери, говорили, это теперь твой сын, не заслужил ты другого.

Проснулся я ближе к обеду, вспомнил этот то ли сон, то ли галлюцинацию. Весь страшный вчерашний день вспомнил. Вот тогда мне впервые захотелось спрыгнуть – не с моста, а прямо из окошка двадцатого моего высокого этажа. Вышел на балкон, почти перелез невысокие поручни, но тут вспомнил своего украинского брата Петю, как убивал я его, а он орал, прислонившись спиной к последней своей стенке: «Живи, сволочь, за нас двоих живи, ты теперь, сука, мне должен!» Должен – согласился я и поставил перекинутую ногу обратно на балкон. «Выпить бы сейчас…» – подумал тоскливо, водки дома было завались. Вчера, по пути домой, на автопилоте купил ящик какой-то дешевой дряни. Подошел, взял в руку бутылку, свинтил железную пробку, поднес к губам, рот открыл, но испугался в последний момент, вспомнил чертей. И белого плюшевого мишку вспомнил. Сел на пол, уронил бутылку на ковер, расплакался. Жить нельзя и умереть нельзя… Только плакать можно – сидеть и плакать в одиночестве. Нет выхода, я вошел когда-то в место, откуда нет выхода, я сломал по пути свою жизнь и жизни самых дорогих мне людей. Я стал убийцей, давно стал. Сначала Анькину душу угробил, потом брата своего хохляцкого, Петю, потом себя, а вчера я убил Славку… Серийный я, запойный маньяк, отстреливать таких надо…

Выплакав все слезы, я утерся рукавом, высморкался и снова начал молиться. Ничего не помогало – ни слезы, ни молитва, ни самобичевание. Беспросветность, душащая, сдавливающая беспросветность… Даже иконы, к которым обращался, казалось, смотрели на меня осуждающе. Даже они душили…

И вдруг на самом дне своего отчаяния, глядя на иконы, я вспомнил. У меня есть друг. Убивая людей на Донбассе, калеча своего сына Славку, я забыл о нем. Я твердил заученные молитвы, не вдумываясь в их смысл. Как заклинания колдовские, как «крекс пекс фекс»… Я говорил, но не чувствовал. Нельзя так с друзьями. Но ничего, он меня простит, он друг мне настоящий, он всех прощает. Нужно только дойти до него, навестить, добраться…

Окрыленный надеждой, я быстро привел себя в порядок, умылся, надел более-менее чистую, приличную одежду и выбежал на улицу. Я шел в гости в дом друга своего, Иисуса, к всегда выручавшему меня в трудных ситуациях отцу Александру.

* * *

Батюшка встретил меня радостно: обнял, расцеловал троекратно по русскому обычаю, усадил на диванчик под образами в своем маленьком кабинетике и, похохатывая, произнес:

– Наслышан, наслышан о твоих подвигах, ну, давай, рассказывай!

По мере моей исповеди лицо батюшки все больше мрачнело, когда дошел до расстрела Пети, отец Александр совсем нахмурился. Странным образом он немного повеселел лишь в самом конце, хотя я не понимал, чего там веселого, слушать про несчастного, задыхающегося Славку. В любом случае мне стало легче, просто потому что выговорился, а еще потому, что в доме моего друга, Иисуса, и стены помогали.

Я выговорился, и на несколько минут в кабинетике установилась тишина. Батюшка беззвучно, одними губами, шептал что-то себе под нос и периодически мелко меня крестил. Словно зачеркивал, вычеркивал во мне нечто страшное, словно бесы во мне поселились или я сам бесом стал. Движения его рук напоминали точную работу хирурга. Но не успокоение они мне приносили, а боль. Я давно уже ни в чем не был уверен. Возможно, я нуждался именно в таком лечении, возможно, мне показалось. На свете все возможно, как выясняется… Наконец, закончив пассы руками, отец Александр подошел ко мне, обнял снова и печально прошептал мне на ухо:

– Бедный, бедный Иов, все потерял…

Я оттолкнул его. Не знаю почему, но оттолкнул. Фальшивыми мне показались его слова. Я шел в дом друга своего, Иисуса, за искренностью. Лучше поплакал бы он со мной, что ли. Просто поплакал. А эти пошлые аналогии…

– Только не надо говорить, что необходимо смириться, перетерпеть, и все вернется в тройном размере! – почти прокричал я. – Другая жена – в три раза красивее, другие дети – в три раза умнее и послушнее, другой, более доходный и устойчивый бизнес. Мне не нужно другое, вы понимаете меня? Мне нужно прежнее, мне нужно разобраться, где я ошибся, что сделал не так? Мне жить для чего-то нужно…

– А я и не говорю, Виктор, – строго ответил батюшка, – я тебя слушаю. Хороший ты человек, и образованный, как я погляжу, думаешь, что знаешь про Иова. Расскажи мне, если знаешь.