Я в степени n

Муся падает к нему на грудь и не плачет, а орет бессвязно какие-то слова. Как будто выкричать хочет эти проклятые четыре года, выкинуть их из себя. Забыть. А потом они целуются и падают на мокрый, только что вымытый пол. И все у них там, на полу, происходит. В первый раз. И у нее, и у него…

Бизнесмен на пенсии

Я открываю глаза. Точнее, еще не открываю, но уже слышу противный Анькин писк.

– …Ты, охреневшее, раздутое ничтожество, унижаешь людей, телефоны ломаешь, орешь и считаешь себя пупом земли! Совсем на деньгах свихнулся. А я даже хочу, чтобы тебя посадили. Может, в тюрьме что-нибудь поймешь. Хотя вряд ли… Толстокожий ты баран, еще паханом там, гляди, станешь. Это у тебя получится, все данные есть. Но дышать мне без тебя легче будет. Душно мне с тобой, слышишь? Душно…

Я слышу. Контраст между ее злобным писком и воспоминаниями о Мусе и Славике – катастрофический. Она тюрьмы мне желает… А ведь когда бабушка была беременной моей мамой, через год после войны деда посадили. И Муся ждала его с маленьким ребенком на руках, одна в неласковом сталинском мире, жена врага народа… Что она пережила – представить страшно. Что он пережил… Но Муся его дождалась: сначала с войны, потом из лагеря. Она простила ему всё: и убийства хороших людей на войне, и замороженность его долгую, когда он из тюрьмы вернулся. Потому что любила. А эта…

Хорошо. Она добилась своего: не только ей душно, но и мне. Ни секунды не останусь в этом доме! Рядом не могу с ней находиться, дышать не могу, думать не могу. Я наконец-то тебя понял, Анька, но лучше нам от этого не стало, хуже стало. Ты права: нас связывают только дети. Хорошо, разберемся. Но сначала мне надо разобраться с дураком Серегой и слетевшим с катушек Петром Валерьяновичем. А потом я разберусь с тобой, мало тебе не покажется. Но это потом, а сейчас – вон из этого дома! Противно мне здесь, воняет от тебя, от себя воняет, от стен – от всего… С криком «Пошла на хрен, дура!» я убегаю из кухни, одеваюсь за минуту и, не умывшись, не почистив зубы, лохматый и злой, покидаю ненавистную мне отныне квартиру.

* * *

С тех пор как Москва стала лицемерным европейским городом, где запрещают курить в кафе, продают навынос кофе в пластиковых стаканчиках и навязывают велосипеды удивленным горожанам в минус двадцать по Цельсию, моя машина превратилась в остров свободы. Вива, Куба! Вива, бордовый «Кадиллак» – символ рокабили пятидесятых! Дома жена не разрешает курить, в кафе – государство. Обложили, сволочи, со всех сторон, но есть бордовый «Кадиллак» – символ свободы и вольного, бунтарского духа, в нем можно все. Не буржуазный «Мерседес», где, не дай бог, дорогая обивка пропахнет никотином, не гламурный «Порше» с въевшимися кокаиновыми следами на кожаной торпеде, а бордовый «Кадиллак» – мой маленький и осознанный потребительский протест против всеобщего лицемерия. Я сижу в нем, пью кофе из пластикового стаканчика и курю третью сигарету подряд. Успокаиваюсь. Как же меня все достало. Я прошел длинную дорогу, я дополз до промежуточной станции под названием «Счастье не в деньгах». Большинство думает, что она конечная, а она – промежуточная. Старость впереди уже маячит, на горизонте – станция по имени «Главное – здоровье», за спиной остались остановки «Любовь», «Дети», «Дружба». Я нигде не вышел, ни в чем не нашел смысла. Я еду на фейковом блестящем поезде, именуемом жизнью, и подозреваю, что путь мой кончится в загаженном мрачном тупике под названием «Большой разводняк – сортировачная». «Разводняк» – потому что хоть и объявлялось вначале, что поезд следует в Сочи, а прибудет он в Магадан или куда похуже. А «Сортировочная» – потому что все-таки хочется верить, что в конце пути, пусть даже и в тупике, есть тот, кто сортирует пассажиров. Этот буянил, мусорил, загадил поезд и потратил время в дороге, чтобы себя и других сделать хуже. В отстой его, в небытие, на забытый запасной путь. А этот больше молчал, курил нервно в тамбуре, наблюдал, думал. Не додумался, но хоть попытка была, – в депо его. Помоют, подкрасят, переработают, дадут второй шанс. Ох ты, боже мой, люди так жаждут вторых шансов, а выкидывают на помойку даже первые. И я такой же. Такой, как все. Но у меня есть бордовый «Кадиллак» – остров моей личной свободы, где можно сигаретку запивать лошадиными дозами кофе и думать о тщете всего сущего. Эти мысли меня успокаивают, как ни странно, иначе с ума можно сойти от многочисленных предательств и принципиальной невозможности любви. А так хоть мысли выручают. «Всё пройдет, – думаю я, допивая остатки кофе, – пройдет и это. Потому что пройдет всё».