Я вам не ведьма!

Это было совершенно незнакомое мне чувство глухоты. Я смотрела в книгу и не видела абсолютно ничего. Рядом была расшифровка, но мысленное усилие, которое необходимо было совершить, чтобы сопоставить ее со знаком, было почти мучительным.

Думаю, если бы я, как Бонни, с трудом понимала бы даже свой родной алфавит, это занятие не принесло бы такого смятения в мою душу, потому что мучительность чтения для меня была бы в порядке вещей; хашасса не стал бы моим любимым уроком, но не вызывал бы и того глухого раздражения, которое теперь ворочалось угрюмым ежиком в моем сердце.

Следующим уроком была математика. Оказалось, что многие девочки даже не могут рассчитать долю от целого, а ведь без таких знаний нечего и пытаться разобраться в зельеварении.

На этом уроке нас просто тестировали, чтобы распределить по группам. Чтобы тем, кто способен решать уравнения с неизвестными, не зевать на одном уроке с теми, кто в силу крестьянского происхождения или же предубеждения родителей против девичьего образования не способен даже досчитать до ста.

Для меня этот тест оказался труден вовсе не заданиями. Я могла бы решить все. Сложнее всего для меня было рассудить, какой уровень математических знаний приличествует девушке моего положения и достатка.

Я не могла позволить себе показать, что считаю чуть ли не лучше папеньки: а вдруг он узнает? Он всегда расстраивался, когда тетенька ловила меня носом в математических книгах. Порядочная дочь таким не занимается – она ищет мужа, который будет заниматься мужскими делами для нее. А если слишком увлекаться математикой, то можно и заболеть.

Сложить два и два должна уметь каждая: как иначе торговаться на рынке или рассчитать служанку? Но более сложные вещи женщине доступны быть не должны, ведь женщины для них и не приспособлены вовсе.

И вот в академии ведьм мне дают самый обычный листок, только вот в конце него – задача на производную. Что-то о скорости растворения какого-то лекарства… Нужно посчитать время. Легко, но… Что это? Ловушка? Или ведьмы не подвержены тем женским болезням, которые случаются из-за математики?

Или этих болезней вообще не существует: я ведь могу решить последнюю задачу точно так же, как могла решить ее до того, как отравила нэйе Улину. Но я ничем не болею, моя голова не рискует взорваться…

Я и сама не заметила, как решила все. Правда, на черновике. Аккуратно переписала все до задачи с тремя неизвестными и застыла с черновиком в руках. Покосилась на сидящую рядом Бонни: она старательно вычисляла, сколько же получится, если сложить одну восьмую с одной девятой, и настолько погрузилась в это увлекательное занятие, что отвлечь ее было бы преступлением.

До конца занятия оставалось еще больше его половины.

Я скомкала черновик, потом расправила, потом снова скомкала.

Есть ли у меня право решить все?

Или я прослыву той странной девчонкой с распухшей от долгих занятий головой, к которой лучше не подходить, чтобы не заразиться дурной болезнью? Вон как неодобрительно смотрит на меня сухощавая пожилая ведьма-преподавательница. Ее темные умные глаза будто пронизывают меня насквозь, и… кажется, вот-вот она ко мне подойдет и попросит выйти и не маяться дурью, если я ничего не знаю… или знаю слишком много?

Она уже направилась ко мне.

И я снова, уже решительно, скомкала черновик, точным броском отправив ее через весь класс в мусорную корзину, и протянула ей свой лист с ответами:

– Вот. Я больше не могу.

Кажется, на строгом лице промелькнуло огорчение.

Может, я ошиблась? Может, взгляд ее вовсе не осуждающий, а просто изучающий? Я не могла не привлечь внимания, пока шуршала черновиком. И лицо у нее вовсе не злое. Мягкий безвольный подбородок, бесчисленные морщинки в уголках рта, носик кнопкой, глаза большие, а брови не привыкли хмуриться: лет тридцать назад она была милашкой, как пить дать, а сейчас просто забавная… не старушка даже, так, женщина в летах.

– Еще столько времени, – сказала она мягко, – может, еще подумаешь? Следующая задача не такая сложная, если ты справилась с предыдущей, то, мне кажется…

Я уже хотела было кивнуть и сесть на место, но… Нет, нет и нет. Если тетенька узнает… если эта женщина – знакомая тетеньки… Разве можно?

Я вся покраснела от невообразимого стыда. Прилившая к голове кровь билась в висках, и я, кажется, начала понимать, откуда пошли слухи про взрывающиеся мозги.

Но я не понимала, почему же мне стыдно. То ли жаль было расстраивать эту милую женщину, то ли мерещился строгий голос тетеньки, отчитывающий меня за неприличные для юной девушки интересы… или все сразу.

– Я больше не могу, – повторила я поспешно и встала из-за парты.

На глаза наворачивались слезы, но нельзя было позволить себе расплакаться.

– Не могу и все, – тихо сказала я, сунула свой лист ей в руку и вышла из класса.