Я вам не ведьма!

Просто боялась, что когда их станет слишком много, они Бонни сожрут.

И тогда я… позвала Каркару. Не знаю, как: просто позвала. Позволила ей прийти.

Наглая ворона рванула через хитиновую стену, пожирая по дороге особо неудачливых; села Бонни на плечо и клюнула ее за ухо.

Та дернулась, оглянулась недоумевающе, оступилась, чуть не рухнула на Элия, но удержала равновесие. Замерла.

И вдруг оглянулась.

Наши взгляды встретились.

«Извини».

«Я сама виновата».

«А я тебе… друг?»

Бонни моргнула; и все исчезло.

Элий, Бонни, Каркара; насекомые попадали на землю и замерли серым отвратительным ковром на… дороге.

Дороге, которую Бонни, сама того не зная, проложила по моему прекрасному маковому полю. Как шрам; что же, пусть будет шрам, главное, что это место больше не кровоточит.

Главное, что Бонни меня не винит.

– Вот как, – сказала бабушка, – она поднимает, ты упокаиваешь. Идеальный дуэт.

– Я здесь ни при чем, – возразила я, – она сама со всем…

– Она бы не справилась. Сколько их было, некромантов, позвавших в свой мир слишком много мертвых? Мертвые частенько забирают с собой тех, кто их потревожил.

– Я тебя потревожила?

– Ты просто возвращаешь мертвых на место, что прискорбно, – бабушка растянула губы в улыбке, но глаза ее не улыбались, и я вывернулась из-под ее руки, когда она протянула ее к моим волосам, – ты сильна. Но ты не станешь настоящей ведьмой.

Не больно-то и хотелось!

– Почему же? – спросила я, лишь бы возразить ей хоть что-то.

– Твоей силой не зажечь свечи.

– Я одолжу у Щица, – я пожала плечами, – вот и все.

– Ты похищаешь у него силу…

– Это сделка, – я покачала головой, – просто сделка. Бабушка, если я буду чувствовать себя виноватой, тебе будет легче забрать мое тело?

– Я заберу его в любом случае. Для этого ты и родилась.

– Не думаю, что папенька… и тетенька согласились бы. И мама…

– Ой ли? – бабушка рассмеялась, молодея и молодея; и вот передо мной стояла моя ровесница. Очень красивая. Худая. И волосы каштанового цвета, как та поддельная прядь.

– Они бы не согласились.

Моя мама меня любила, я знаю; и я знаю, что любила меня не только мама; эти маки – подарок отца; если я разобью коленку, тетенька обязательно достанет из кармана пузырек. Просто любят они так, как умеют, а их мать… их мать явно не могла научить их любить, как надо.

Не эта злющая щепка с глазами мертвой рыбы.

Тетеньке достались ее глаза. Но не сердце.

– Ты мертва, бабушка, – сказала я спокойно, – и что бы ты ни сделала, что бы ты ни сказала, как бы ты ни колдовала, твое время кончилось. Даже если я переведу тебя через дорогу, это тебе не поможет. И ты сама это знаешь.

– Ты слабая!

– А ты мертвая, – я достала из кармана измятый цветок, – ну так что: петух или курица?

Глава 22

Папенька никогда меня ничему не учил специально.

Это тетенька нанимала мне гувернанток и учителей, тетенька же заставляла меня прописывать иероглифы, учить яленский алфавит и разучивать ноты. Папенька же просто… проводил со мной время.

Но папенька никогда не умел отдыхать. Нас всегда было трое: он, я и работа.

И я училась у папеньки, как учатся в Шене повара: наблюдала, наблюдала и наблюдала за его работой мастера, надеясь, что хотя бы лет через пять смогу осуществить что-то на практике.

Конечно, многого я не видела. Вот уткнется папенька в бумажку, и поди пойми, что именно в той бумажке написано, и почему так мрачнеет его лицо, откуда появляются те глубокие складки у губ, и зачем он велит срочно подать коня, – даже не коляску, – и мчится не пойми куда среди ночи, оставив меня наедине с шахматной доской.

В шахматы он у меня, кстати, всегда выигрывал. Даже когда параллельно что-нибудь подписывал, и, казалось, совсем не глядел на доску. Так что мы оставались втроем: я, шахматная доска и окруженный вражескими полчищами грустный черный король из слоновой кости.

У меня никогда не получалось завоевать права первого хода; даже когда папенька прятал пешки в кулаках, мне всегда доставалась черная.

Была ли тому виной моя неудача или папенькины ловкие руки, того я не знаю.

Может, привычка всегда делать первый ход досталась ему от бабушки: вот я стою перед ней, и явно не я начала эту партию. Да и поддаваться мне никто не будет. Только вот папеньке я неизменно проигрывала свою самоуверенность, а бабушка требует не что иное, как мою жизнь.

Она не собирается меня… убивать. Она собирается стать мной.

Все просто, мои друзья все правильно поняли: бабушка возжелала жизни в юном теле.

– Тебе б похудеть, – сказала бабушка, которая сама выглядела теперь лет на шестнадцать и была худа, как будто ее тогда не кормили вовсе, – вот ведь разожралась.

– Не завидуй, – машинально ответила я.

– Я просто оцениваю свое новое тело, – прищурилась Алита.

Сложно все-таки называть такую юную девчонку «бабушкой», и я невольно вспомнила ее имя.

– Если оно такое плохое, может, просто оставишь меня в покое? – я закатила глаза.

Уважать ее у меня тоже больше не получалось.