Я вас не слышу

Далай-ламу однажды спросили, что больше всего его изумляет. Он ответил: «Человек. Вначале он жертвует своим здоровьем для того, чтобы заработать деньги. Потом он тратит деньги на восстановление здоровья. При этом он настолько беспокоится о своем будущем, что никогда не наслаждается настоящим. В результате он не живет ни в настоящем, ни в будущем. Он живет так, как будто никогда не умрет, а умирая, сожалеет о том, что не жил».

Дочь возвращается домой. Но ее девочка изменилась – это уже взрослая женщина, которая многое пережила. Несколько жизненных трагедий одну за другой. Кто поможет? Конечно, мама. А как же? Нужно ли было уговаривать Надю остаться с мужем? Тут Мария не сомневалась: нет, никогда. И пусть ее осуждают, пусть говорят что угодно, что тещи, мол, никогда не любят своих зятьев. Это неправда. Любят. До тех пор, пока они любят их дочерей. А здесь не осталось любви со стороны Юрия.

Мария могла бы все простить Юре, если бы видела, что есть любовь. Даже интрижку с этой девочкой. Но, похоже, изначально не было любви – был спектакль. Эти взрослые дети оба захотели круто изменить свою жизнь, оба бежали от действительности в поисках чего-то нового, небывалого, делали собственные первые шаги по дороге судьбы. На этом, собственно, и сошлись. И это было их ошибкой. Разные, не похожие, совершенно друг другу не подходящие, они достаточно быстро это поняли. И Юра, и Надя. Но еще долго продолжали делать хорошие лица при плохой игре. Не сознавались даже себе в неудаче, а уж тем более окружающим. Слишком тяжело обоим далась борьба друг за друга. И что же, признаться теперь всему миру, что все это было ошибкой?

Она уже поговорила с Юрой по телефону. Он позвонил сам, через неделю после того, как ушел от Нади. Сначала вошел в роль жертвы, пытался изобразить из себя пострадавшую сторону. Мол, он трудился как вол, недосыпал, недоедал, а никто не оценил. А так жить невозможно. И не подумайте, что это из-за Гули. Он готов честно платить алименты. После развода, естественно, как уж там суд решит.

«Какой ужас, – думала Мария, – он все уже решил – и про развод, и про суд». И при этом еще хотел, чтобы Мария его оправдала и, может, даже пожалела. Она бы еще поняла, если бы он позвонил не ей, а Наде и сказал честно: «Я не могу жить с глухим ребенком. Прости. Я не выдерживаю. Я всю жизнь кому-то должен: родителям, сестрам, государству. Я устал. С тобою я увидел возможность совсем другой жизни. Ну, мне так показалась. Я же как рассуждал? Ты из обеспеченной семьи, мать твоя копейки не считает. Вон в доме целая стена в книгах, разговоры про возвышенное, про музыку, в наш театр ходите, даже в Москву на премьеры ездите. Я думал, что вырвался из своего круга. Так на тебе, завяз еще глубже. Это не просто нищета, это еще и пальцем показывать будут, когда Гуля мычать начнет да руками жестикулировать. Прав батя про Кольку-дурака. Зачем мне это? Я молодой, здоровый, у меня вся жизнь впереди. И не надо мне говорить, что она моя дочь. Я вообще с тобой другую жизнь себе представлял. Я думал, ты уедешь поступать в Москву. Поступишь, понятное дело, я к тебе приезжать буду. Пуховик себе куплю финский, шапку лисью. И тебе все обзавидуются, какой у тебя парень! И у меня не какая-нибудь наладчица в девушках, а пианистка. А потом ты в каких-нибудь конкурсах выиграешь, денег подсоберешь, купим квартирку в Москве, и я забуду эту свою семью иждивенцев как страшный сон. А ты что? Кто тебя просил все бросать? Кому нужны были твои жертвы?! И потом, я же намекал тебе на аборт. Что, трудно сделать было? А я как чувствовал».

Мерзко, страшно. Но честно! Вот такое Мария бы поняла. А рассказывать ей про ее дочь неудачную – это уж слишком. Это уж Юра заигрался!

Мария пришла к мнению, что хорошо, что расстаются сейчас; все правильно, иногда нужно поставить точку вовремя. Гуля? А что «Гуля»? У нее есть любящие мать и бабушка. Им будет непросто, но, как говорится, легкого никто ничего и не обещал. Но они сделают для нее все необходимое. И ее девочки будут счастливы.

Надя не просто вернулась в свой родной дом: она еще вернулась к своему родному инструменту. Она села на вертящийся стул, как бывало в детстве, крутанулась один раз, потом в обратную сторону, подержалась руками за крышку и открыла пианино. Сначала провела пальцами по пыльной клавиатуре и взяла несколько нот. Ну, конечно же, как она могла забыть это восхитительное чувство, когда тебе подвластно все. Вот ведь интересно: занимаясь сейчас с Темой, с другими ученицами, она тоже подходила к школьному инструменту, но без этого вот трепета. Просто урок. Гамма. Сходящаяся, расходящаяся, трезвучия, потом этюд, пьеса. Не было того парения, той душевной легкости. Даже когда она сама показывала какую-то пьесу или мама ученицы просила что-нибудь поиграть.

– Пусть послушает, что должно получаться.

Пусть, конечно. Вот Надя и играла, как должно у девочки получаться, а не так, как бы сама сыграла.