Я, Вергилий

Третья ножка похожа на первую, только получше отполирована, блестит побольше и кажется какой-то ненастоящей. Поднимите табуретку, рассмотрите как следует древесину, из которой сделана третья ножка. Отколупните ногтем краску с её поверхности. Это совсем не дерево, а железо. Железный кол, вогнанный в структуру Римского государства.

Это Цезарь.

Поставьте табуретку на место. Стоит — не так чтобы очень прямо (ножки-то все разной длины), но этого вполне достаточно, чтобы ею можно было пользоваться. А теперь опять поднимите. Ухватитесь покрепче и оторвите любую ножку.

Это были Карры[54].

Вести дошли до нас в начале лета. Горя желанием показать, что он не хуже Помпея и Цезаря в военных делах, Красе вторгся в Персию с тридцатью шестью тысячами войска. В мае персы сразились с ним при Каррах и разбили его армию. Шестнадцать тысяч римлян и италиков были убиты, десять тысяч взяты в плен, потеряны семь священных Орлов[55] вместе с легионами, в чьих воинов они вселились. Красе погиб позднее, его убили во время мирных переговоров с полководцем персов, отрубили ему голову и руки и послали в подарок персидскому царю.

Это было самое тяжёлое военное поражение Рима со времён Канн[56].

Как теперь табуретка будет стоять?

14

Первое, что я увидел, войдя в Рим, был труп.

Он валялся, раскинув руки, на краю тротуара всего в пятидесяти ярдах от Фламиниевых ворот[57], и это было не мужское тело, а женское. Её изнасиловали и перерезали горло.

Задним числом я понимаю, что это был мне знак. Боги могут играть с вами злые шутки, но в одном, по крайней мере, они милосердны: они мало кому даруют способность предсказывать будущее. Для меня она была просто трупом, но этого было достаточно.

Рабов, везущих мой небольшой багаж, я оставил позади. С рассвета до заката в стенах города не разрешалось пользоваться повозками и экипажами[58], но у ворот было всегда полно бездельников, готовых проводить вас. Единственный сопровождающий, которого я взял с собой, с подозрением покосился на труп женщины и на всякий случай сделал знак против дурного глаза. В то же время мой новый проводник, не обратив на него ни малейшего внимания, переступил через раскинутые конечности, словно это были ветки, загородившие дорогу.

   — Всё в порядке, господин, — ответил он, когда я спросил его о трупе. — Ещё пока рано. Её уберут через часок.

   — А кто она?

Это был дурацкий вопрос, и он отреагировал на него соответственно: сперва вытаращил на меня глаза, а затем аккуратно сплюнул в сточную канаву.

   — Какая-то сука, которая попалась во время беспорядков, — наконец-то сказал он. — Это не порядочная женщина. Приличные женщины не выходят по ночам. Да не морочьте себе этим голову, за ней присмотрят. Так вы говорите, что направляетесь на Эсквилин[59], так, что ли, сударь?

   — Что за беспорядки? — Я был так ошеломлён, что мозги не ворочались.

Провожатый остановился и уставился на меня.

   — Вы что, нездешний, сударь? — спросил он. — То есть настоящий, так сказать, чужестранец? Да это продолжается не один год, с перерывами. — Он снова сплюнул и тронулся дальше. — Но по большей части, конечно, бунтуют. Всё из-за этих ублюдков в Сенате, думают задницей, почти все, простите за выражение. Норовят сократить ту маленькую помощь, которую выдают хлебом, да ещё заставить нас как следует заплатить за привилегию подыхать от голода. Мы бесправны, но мы свободные граждане, такие же, как и они. А Клодий[60], вот это парень, он на самом деле порядочный человек. Он хоть и шишка, но не смог вынести их вони и вместо этого перешёл на нашу сторону. Держит их в узде. — Он ощерился, как старый башмак, лицо его сморщилось. — Ну а если и распорют несколько животов или разобьют одну-другую башку, ну что ж, это жизнь, разве не так? — Он мотнул головой вперёд. — Подходим к Рыночной площади, сударь. Видели её раньше?

   — Нет, я первый раз в Риме.

Он приосанился и раздул ноздри, почуяв запах хороших чаевых.

   — Первый раз, а? — сказал он. — Могу показать вам окрестности, с моим удовольствием, сударь. Слева-от-вас-здание-Сената-далее-Народное-Собрание-это-ораторская-трибуна-справа-так-называемый...

   — Спасибо, — быстро вставил я. — Спасибо, но я скоро посмотрю всё сам.

Он хмыкнул, поковырял в левой ноздре, вынул палец и обследовал результат.

   — Я просто хотел помочь, сударь. Здесь нам налево. По Священной дороге. Смотрите не запачкайте ноги — тут целая лужа лошадиной мочи.

В Риме стоит зловоние.

Он воняет жирным илом Тибра, покрытым толстым слоем гниющих отбросов, и человеческим калом, принесённым сюда Большой Клоакой. Он воняет навозом, и уличным мусором, и мочой, которая портит стены, испещряя их, словно граффити[61]. Он воняет полумиллионом потных тел, столпившихся на небольшом пространстве, зажатых в ветхие перенаселённые дома, которые вспыхивают, как факелы, от первой же искры или обрушиваются, словно гнилое дерево, когда человеческий груз станет для них слишком тяжёл. Зловоние висит над Римом, точно ядовитые испарения.

Рим — подходящая оправа для римлян. Я ненавижу его.