Я, Вергилий

Мы отправились туда через два дня. Я предупредил Мецената (не сказать, чтобы ему это было нужно) об условиях Горация, и он не обманул моих надежд. Я заметил, улыбнувшись про себя, что Гораций не удосужился сменить тогу и что на ней было пятно от вина на верхней складке. Сам Гораций был так холоден, как будто наносил визит своему злейшему врагу, однако я видел, что он нервничал.

   — Не волнуйся, Квинт, — лукаво шепнул я в ожидании, пока раб откроет внушительную парадную дверь. — Он не кусается.

Гораций усмехнулся.

   — А если он это сделает, — ответил он, — то подцепит бешенство.

Меценат был в саду, так же как и в нашу первую встречу — но только на этот раз он не играл в мяч, а покойно откинулся на ложе со стопкой восковых табличек и грифелем в руках. На нём была надета простая туника, которую, как я знал, он любил больше всего; он никогда, если была возможность, не носил тогу, отдавая предпочтение греческой одежде, где только возможно. Когда он поднялся с места, чтобы поздороваться с нами, я облегчённо вздохнул, обратив внимание, что он говорит без своего обычного жеманства.

   — Гораций! Рад, что ты смог прийти!

Гораций насупился и что-то невнятно пробормотал. Я вздрогнул. Меценат, казалось, ничего не заметил.

   — Устраивайтесь поудобнее. Через минуту принесут вино. А пока что мне очень нужна ваша помощь.

   — В чём? — Я улёгся на второе ложе. Гораций после некоторого колебания занял третье.

Меценат показал на восковые таблички.

   — Кое-что из моей жалкой писанины. Никак не могу справиться. Вожусь уже несколько дней, но получается только хуже.

Это было что-то новенькое. Накануне я провёл с Меценатом несколько часов, а он ни словом не обмолвился, что трудится над стихотворением. Я почуял что-то неладное.

   — Тогда давайте послушаем, — предложил я.

Меценат украдкой послал мне улыбку.

   — Замечательно. — Он откашлялся и начал:

О, Ниоба[195]

, ты словно плакучая ива,Оплакиваешь тысячей слёз свою жалкую долю!
Трижды три сына и трижды три дщери ты прежде имела,
Но их безжалостный сразил Аполлон с Артемидой...

Я расхохотался. Не смог удержаться. Гораций вытаращил глаза, будто я спятил. Меценат замолчал и посмотрел на меня с потешным выражением удивления на лице.

   — Что случилось? — спросил он.

Я едва мог вымолвить слово.

   — Это ужасно! — с трудом выдавил я. — Я в жизни такой чуши ещё не слыхал.

Меценат, казалось, пал духом.

   — Не очень хорошо, правда? Но я надеялся, что вы поможете мне поправить стихи.

   — Тебе никто помочь не в состоянии. Это как одноногая кошка! Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это избавить её от страданий.

Я заметил, что Гораций так и застыл с открытым ртом — я потом понял почему. Что бы я ни говорил, но он ожидал, что я буду Меценату льстить и что он за своё покровительство требует полного раболепства и униженной лести. Вместо этого Гораций увидел, что обычно застенчивый Вергилий ругает одного из самых могущественных людей в Риме, и, что более важно, этот вышеупомянутый влиятельный муж смиренно всё это сносит.

Всё это, конечно, с самого начала было подстроено Меценатом.

   — Но ты, Гораций, не думаешь, что уже ничем нельзя помочь, не так ли? — Трогательная мольба Мецената была виртуозной. Я чуть было опять не разразился смехом, но это всё бы испортило.

   — Ну, — Гораций закашлялся, — начать с того, что размер совершенно неправильный. — Он устроился поудобнее на своём ложе. — Но не так уж всё безнадёжно. Давайте поглядим, что можно сделать, а?

И мы вместе взялись за «стихи» Мецената. К тому времени, как мы закончили, лёд растаял.

Как я потом понял, я ошибался, думая, что Гораций целиком принял всё за чистую монету. Может быть, он и был прямолинеен, но он не был глупцом и прекрасно разгадал намерение Мецената. Но тем не менее, обладая чувством юмора и к тому же будучи добродушным, он оценил уловку и не обиделся.

   — Человек, способный поставить себя в дурацкое положение для того, чтобы гость расслабился, — заметил он по дороге домой, — не может быть совсем уж плохим.

   — Значит, ты придёшь к нему снова? — нетерпеливо спросил я.

   — Пока с уверенностью не могу сказать, — улыбнулся Гораций. — Я мог бы иногда, когда сам захочу, если он примет меня...

   — О, он примет тебя, Квинт!

—...но не сейчас. Дай мне время подумать, и я сделаю выбор. У меня ведь тоже гордость есть, ты знаешь.

В конце концов они, конечно, подружились, Меценат и Гораций. Но, несмотря на то, что у него ушло всего девять месяцев, чтобы изменить своё мнение, в то время как у меня — два года, он никогда так и не стал до конца человеком Мецената, не говоря уже об Октавиане. По сей день он так и остался необъезженным конём — готовым сохранять дружелюбные отношения со своими хозяевами, но не желающим продавать свою свободу за горсть бобов.

Гораций — моё выпрямленное отражение. Я завидую ему.

49