Я, Вергилий

Пожалуй, я расскажу здесь немного, что думали в то время об Октавиане. Это очень важно. Прежде всего, он создавал себе репутацию безбожника. После битвы у мыса Скилей Помпей отчеканил монеты, провозгласив себя «сыном Нептуна». Многие считали, что шторм, сокрушивший во второй раз флот Октавиана, это подтверждает; перед Играми[190] Октавиан убрал из процессии статую бога, но это не помогло делу. Хороший полководец просто никогда ничего подобного не сделал бы. Народ вспомнил легенду о древнем флотоводце Аппии Клавдии[191], который, когда священные цыплята[192] отказались есть — худшее из предзнаменований, — швырнул их в море с криком: «Тогда пускай попьют!» — и проиграл битву.

Во-вторых, многие видели, что к военному делу Октавиан совершенно не способен. В то время ходила эпиграмма — не могу вспомнить, кто её автор, — которая била его по больному месту.

Дважды побитый на море, корабли потерял свои Цезарь.
Решив, что и так победит,
Он... в кости играл сам с собою.

Эта эпиграмма очень метко его характеризует, и, кстати, точно подмечена его страсть к авантюрам. Октавиан, по общему мнению, не мог выиграть сражение.

Его непочтительность к богам только усугубляла дело.

В августе Октавиан предпринял ещё одну атаку на Помпея и опять потерпел унизительное поражение, несмотря на то что его соратники были на высоте. На этот раз беда коснулась его лично. В бою его корабль протаранили, и он затонул. Октавиан уцепился за доску, и в темноте его прибило течением к берегу. С ним был один-единственный раб. Решив, что всё кончено, Октавиан умолял, чтобы тот убил его. Раб, к счастью для Рима, отказался и утром благополучно доставил его — хотя и изрядно промокшего и перепачканного — обратно в штаб-квартиру.

Агриппа был сыт по горло. Тактично, но твёрдо он потребовал, чтобы Октавиан взялся за что-нибудь, что у него получается лучше, и предоставил воевать тем, кто в этом смыслит. Октавиану не оставалось ничего другого, как проглотить свою гордыню и уступить.

Окончательная битва произошла при Навлохе[193] третьего сентября и под командованием Агриппы закончилась полной его победой. Предание гласит, что Октавиан был не в состоянии принять в ней участие — это очень даже понятно, — но ему пришлось подняться с постели, чтобы отдать приказ наступать. Правда это или нет, но Помпей был разбит. Он бежал с остатками своего флота на восток и впоследствии, по приказу Антония, был казнён.

Смерть Секста Помпея положила конец этому этапу гражданской войны. И расчистила сцену для двоих ведущих актёров. Следующий акт драмы должен был стать заключительным.

48

А я тем временем вдруг обнаружил, что стал знаменитым.

«Буколики» наконец-то были закончены и опубликованы, в значительной степени благодаря влиянию Мецената, хотя он и согласился оставить в силе прежнюю договорённость с Поллионом. Частично это было из дипломатических соображений, потому что Поллион был известен как человек Антония, а всё, что предполагало тесные отношения между Антонием и Октавианом, в то время было чрезвычайно желательно. Тот договор устраивал, конечно, и меня тоже: в последние несколько лет мы с Поллионом виделись редко, но всё же регулярно переписывались. Я его и до сих пор считаю одним из самых своих близких друзей, и мне бы в самом деле очень не хотелось оказаться неблагодарным. Но тем не менее Меценат дал понять, в самой деликатной форме, что эта книга стихов вышла при его собственной и Октавиановой поддержке, и это обусловило их немедленный успех.

Известность не доставляла — и не доставляет — мне радости. Публичные чтения приводят меня в ужас: я вынужден как следует сосредоточиваться, чтобы не сбиться и, как результат, не впасть в панику. Абсолютно незнакомые люди останавливают меня на улице и спрашивают о моей работе — совершенно спокойно, как будто имеют на это полное право. Частенько мне приходится вежливо отказываться от настойчивых приглашений отобедать, сопровождающихся маленькими «подарками», чтобы обеспечить моё согласие. Всё это вызывает у меня мучительное смущение. Если бы я мог оставаться в Неаполе и в Рим — ни ногой, то был бы счастлив. К сожалению, это невозможно. А теперь, конечно, об этом слишком поздно даже и мечтать.

Но я всё-таки нашёл одно преимущество в своём новом литературном положении, и это касалось Горация. Мы встречались с ним несколько раз, когда я был в Риме, и разговаривали, не только о поэзии, но и о жизни вообще. Каждый раз меня поражало, как мы с ним похожи и какие при этом разные.