Я вернусь

Я посетовал, что зарплату задерживают, потом о делах политических заговорили, на тюрьму переключились. Потом зашел какой-то старик. Оказалось, это был отец Николая, сына искал. Разговорились и с ним. Все это время я порывался уйти, пока Шура меня не видела. Как взгляну ей в глаза, после позорного визита? В какое положение я ее поставил перед семьей, отцом?

–– Я, пожалуй, пойду, – сказал хозяйке, поблагодарив за чай. – Праздник же сегодня.

–– А ты с нами за компанию отпразднуй. Вон мы сколько всего наготовили! Гостем будешь, – улыбнулась хозяйка. Отец и сын Петровы загомонили, появилась бутылка.

В это время вышла Шура из комнаты и, не глядя в мою сторону, пошла к умывальнику. Я сидел ни жив, ни мертв. Отец Шурин спал, а ее мать со мной не разговаривала, только поглядывала сердито.

Герасимовы усадили Шуру рядом со мной. Стульев не хватало, мы сидели на ящиках. Кусок в горло не шел у меня от этого соседства, хотя действительно Герасимовы наготовили много, и с любовью. Шура молчала, только ела, глядя строго вперед. Я боялся на нее посмотреть. Уф! Еле до конца застолья досидел.

Потом пошел на демонстрацию. Заглянул к своим на работу. Там уже вовсю готовились к параду 1 Мая. Чистили оружие, парадные костюмы. Меня тоже засунули в колонну, нести транспарант, но не с парадными сослуживцами. Я прошел с вольнонаемными сотрудниками администрации тюрьмы, не успел сходить переодеть парадный китель вместо того, в котором ночевал у Шуры. Потом пошел домой…

На другой день мне предстояло дежурить в подразделении на охране ворот. Тут меня Шура пригласила к себе на обед. Я пошел, уже и не знаю почему. Отца дома не было. Мать снова сердито косилась и ничего не говорила, только гремела сердито посудой. Шура молча налила чай, потом села рядом и спросила:

–– Объясни мне, что ты делал? Чего такой смурной ходишь?

–– К тебе приходил, – отвечаю. – Ты прости, я виноват. Выпивший был. Больше так делать не буду.

Гляжу, она улыбается. Я тогда осмелел:

–– Давай завтра в кино сходим…

Она снова глазами в пол, а сама покраснела, улыбается.

На другой день я на Давыдовой лошади заехал за Шурой и повез ее в клуб. Вечером снова проводил, уже пешком. С тех пор мы часто встречались то в клубе, то в гостях друг у друга. Много девушек вокруг меня было, после войны деревни на парней и мужиков оскудели, а я только о ней думал, к ней ходил.

На новый год свадьбу сыграли. Вернее, просто помолвку. Свадьбы пышные, шумные – считались пережитком старой жизни. Собрали родственников, чай попили.

Шурина мать меня невзлюбила. Все время называла никчемным инвалидом, доходягой. Только я не всегда такой болезненный был. В 1953 году мне дали путевку на два месяца в Сочи. Там, в спецсанатории КГБ, моим здоровьем занялись вплотную. Приехал я из Сочи веселый да румяный. Шесть кило прибавил, выправился, мускулами оброс. С тех пор меня инвалидом никто не звал.

Жить мы стали у Шуры. Ее родители в соседнюю комнату перебрались, а я к себе мать и Давыда забрал. Сделал перегородку. За одной стеной мы с Шурой жили, за другой отец с матерью, тесть с тещей еще за стенкой… По тем временам это было нормально. Но все равно было тесно. Потому к маю я задумался о собственном доме, чтобы не мучиться так и родственников не мучить.

Вскоре подвернулась возможность обзавестись своим углом. Я взял ссуду в три тысячи рублей в Сбербанке, добавил корову, пенсионные сбережения и купил старый дом. Вместе с Давыдом и Шуриным отцом мы заготовили лес, перестелили полы, потолок. Пожили некоторое время, мебель тоже сами делали. Дети пошли, Давыд с мамой на внуков нарадоваться не могли, Шура вся с головой в семейные хлопоты ушла.

Но в 1953 году Берию объявили врагом народа. Всех кэгэбэшников стала партия клеймить да недостатки выискивать. Докатилась эта мода и до нас. Начальником КГБ в Вилюйске был майор Егоров. Досталось ему, конечно, тогда здорово. К тому времени он строил большой дом девять на десять, взял большую ссуду в том же Сбербанке. Но когда начались эти треволнения, Егоров стал выпивать с горя. Его плюс ко всему еще и уволили. Стройку забросил, на все махнул рукой, запил… Два года сруб мок под снегами да дождями.

Надоумил меня начальник охотинспекции Михаил Чусовской к нему сходить, да с бутылкой. Сам пошел вместе со мной. Отдали принесенное вино. Потом спрашиваю:

–– Пантелеймон Кириллович, что с этим домом будете делать?

–– Не знаю, – говорит. – Уж не дострою, видно. Третий год руки не доходят, а уже ссуду требуют.

–– А ты продай его Василию, у него четверо детей маленьких, семья, мать с отцом. Семья большая, а ютятся в старой каморке. Им бы расшириться, как думаешь?