Я вернусь в твою жизнь

Настя переступает ногами, но больная ножка подкашивается, и дочь падает. Взгляд тухнет, а личико вытягивается. Вижу, что она пытается сдержать слёзы.

Подхожу к ней, помогаю подняться и беру на руки. Она худенькая, лёгкая. Начинаю танцевать с нею на руках. Па-де-Бурэ у меня выходит так себе, но я стараюсь, и Настя начинает улыбаться. Поднимает вверх руки в классической позиции, получается такая у нас танцевальная фигура – танцуют мои ноги и её руки.

– Всё у тебя получится, – целую её. – Обязательно.

Настя кивает, и я вижу, что она безоговорочно мне верит.

Вечером она засыпает в моих объятиях, а я всё лежу рядышком, не тороплюсь уходить в свою одинокую постель. Обнимаю дочь, приглаживаю выбившиеся из косичек прядки. И понимаю, что кроме боли и разбитого сердца моя изувеченная любовь к Семёну принесла мне и самое большое счастье – мою дочь, мою Настю.

11

– Слушай, что там такого случилось в Питере? – спрашивает Римма, делая глоток кофе из своей чашки. – Говорят на фирме, сделка прошла на ура, испанцы приняли все наши условия и даже предложили сами расширить сотрудничество. Этот Кортес потом дополнительно бумаги высылал по новым каналам поставок. Но Семён Владимирович вернулся сам не свой.

– Да вроде бы всё нормально, – пожимаю плечами. Мы с Риммой дружим уже несколько лет, и довольно близко, но сказать ей, что её начальник – отец моей дочери, духу не хватает.

– Очень даже ненормально. Наташка, секретарша его, говорит, рычит на всех, фыркает, даже с другом своим, начальником юридического, повздорил из-за чего-то.

– Ну да мало ли, – опускаю глаза, не выдержав внимательный взгляд Риммы.

– Хм, – сдаётся она. – Может, отец его, гендиректор фирмы нашей, прилетает из Москвы? Семён Владимирович всегда нервный в таком случае и потом ещё дня три лучше не подходить к нему.

– Он на отца работает? – спрашиваю зачем-то.

– Да. И батя его – жуткий мужик и настоящий придурок, – говорит шёпотом, будто кто-то может нас в кофейне подслушать. – И Семёна нашего и в хвост, и в гриву вечно. Постоянно недоволен им, критикует, хотя наш краснодарский филиал самый успешный после московского. А их по России, кажется, шесть.

– Не знаю, всё возможно.

Значит, всё-таки на отца.

Не вяжется у меня в голове образ того Семёна, того бесбашенного, сумасшедшего мажора, живущего на полную катушку, покоряющего вершины, ломающего стереотипы с покорным отцу-деспоту сыном. Не он это. Где-то действительно трещина у него внутри, что сломала того огненного юнца, в которого я когда-то влюбилась.

“Ты ведь посмела? Посмела сломать меня?”

Внутри стекает горячая волна. От лица и до самых пальцев ног. Будто только сейчас я осознала, что он мне сказал. В тот момент не поняла, не восприняла, своими чувствами, пробившими броню, занята была.

Почему он обвиняет меня? Почему? За что? Почему наш секс в отеле в Питере был таким отчаянным, будто Семён пытался наказать меня за что-то, словно обиду засевшую вымещал?

Это ведь он отказался от меня. Он! Он пошёл на условия отца, купив билет в Японию, чтобы ехать с этой рыжей. А мне не сказал, хотя я спрашивала много раз за ту злосчастную неделю после его ареста.

Ареста.

Вот за что он злится. Считает меня виноватой в той ситуации, потому что из-за меня сорвался на подонке Паше. Это позволило его отцу взять над ним контроль, подмять под себя непослушного сына. Выбор у Семёна был невелик: либо тюрьма, либо склонить голову перед отцом.

Но ведь я его не просила.

Безумный, горячий, он вбил себе в голову, что должен наказать моего обидчика, а сам за это в клетку угодил.

За это и злится…

– Вась, – Римма аккуратно трогает меня за руку, напомнив, где я и с кем, – ты куда улетела?

– Прости, – смаргиваю наваждение, а потом откровенно вру. – У Стаси завтра в саду конкурс стихотворений, я задумалась, какое платье наденем.

Римма удивлённо поднимает брови, но решает оставить моё объяснение невпопад без комментария.

– Ладно, давай уже выдвигаться. Мне ещё до офиса доехать нужно, а Красную снова перекрыли, придётся в объезд.

– Да, пошли, мне уже тоже за дочкой в сад скоро – она на полдня ходит в группу сейчас, – киваю и встаю.

Набрасываю жакет, поправляю волосы, проверяю, бросила ли в сумку телефон. Римма отходит к стойке купить с собой ещё бутылку воды.

Я жду её, а потом мы идём к выходу. Но едва Римма берётся за ручку, чтобы толкнуть дверь, та открывается, и мы нос к носу сталкиваемся с Семёном.

– Семён Владимирович, – удивлённо восклицает Римма, а у меня во рту резко пересыхает. Хочется развернуться и сбежать, выйти как-нибудь через кухню, или где там у этой кофейни чёрный ход. – Неожиданно видеть вас здесь.

– Надо поговорить, – кивает, глядя на меня, на ближайший столик, из-за которого мы только что встали с подругой.

Римма, которую он только что фактически проигнорировал, переводит внимательный взгляд то на него, то на меня.

– Мне нужно идти, – отвечаю, улавливая в собственном голосе дрожащие нотки.