Я везучий. Вспоминаю, улыбаюсь, немного грущу

От простых телезрителей мы получали письма мешками. Слава передачи опережала развитие телевизионной техники, и, когда по «Орбитам» началась трансляция на далекие регионы, миллионы людей уже знали, что смогут попасть в знаменитый «Кабачок». Зрители нас в основном хвалили, давали дружеские советы, просили спеть ту или иную песню, которую потом стремились записать на магнитофон. Люди дорожили атмосферой «Кабачка». Они ощущали, что в нем тепло и мило.

Как-то Леонид Ильич приехал на Останкинскую студию, где снималась передача. Я переодеваюсь, и вдруг меня кто-то из коллег толкает: «Пойди и погляди, какие гости!» Я вышел, смотрю: стоит толпа. А в центре ее — Брежнев. И вдруг слышу: «Леонид Ильич, а какие у вас любимые передачи?» Он отвечает: «Программа «Время», спортивные программы…» И вдруг увидел меня (а я в костюме пана Ведущего, в гриме) и добавил: «И «Кабачок «13 стульев»!» После этих его слов, несмотря на разного рода трудности, мы продержались еще немало лет…

Каждый выпуск перед записью мы сдавали комиссии из 10 человек. Мы шутили, пели, танцевали, а перед нами сидели люди с постными, мрачными лицами. Когда заканчивалась эта экзекуция и мы с не менее мрачными лицами выходили из павильона, Зелинский каждый раз кричал нам вслед: «Веселее!»

Как мы репетировали? Помнится, каждый выпуск — по месяцу-полтора. Когда начинали, электронного-то монтажа не было. Работали по секундомеру, тютелька в тютельку. К тому же запись должна была заканчиваться незадолго до начала вечернего спектакля в театре. Цейтнот создавал и нервозные, и комические ситуации, когда мы лихорадочно украдкой поглядывали на часы, а Зелинский, выглядывая из-за камеры, со страшным выражением лица зловещим шепотом призывал: «Веселей, еще веселей!..»

А веселиться можно было только в рамках сценарного текста. Импровизации исключались: цензура не дремала. Но интонации, мимика, жест — это было в нашем подчинении. И многим из нас, наверно, казалось, что мы ловко обводим цензоров вокруг пальца, намекая чисто актерскими средствами на те пороки и политические типажи, которых авторы миниатюр вовсе не имели в виду. Впрочем, некоторые как раз имели. Но это проявилось позже, когда польских журналов стало не хватать, и все чаще использовали миниатюры и рассказы наших сатириков и юмористов…

По мнению уже постсоветских обозревателей, «каждая программа была отражением нашей жизни того времени в миниатюре». Так, в пане Спортсмене многие, как в зеркале, видели советских спортивных горе-чиновников, бывших когда-то образцово-показательными спортсменами. А любимый народом пан Директор идеально отражал советскую номенклатуру, которая «была и не злая, и не добрая» и иногда была способна и «поруководить». Одежды пани Моники были для многих советских женщин единственным окошком в мир далекой и загадочной моды. «Кабачок» смело можно назвать и «первыми ритмами зарубежной эстрады» на советском телевидении: в этой программе впервые прозвучали не только ведущие артисты польской эстрады (Анна Герман), но и песни Мирей Матье и Тома Джонса. Поэтому пана Ведущего в многочисленных письмах вежливо просили «не заниматься переводами текстов», а дать возможность без помех записать песню на магнитофон. Кстати, в первых выпусках «Кабачка» его посещали вживую звезды — та же Анна Герман, Барбара Брыльска и другие, но потом все выступления заменила фонограмма. Актеры лишь открывали рот, иногда попадая не в такт, — часто новую песню, которую им приходилось «исполнять», они слушали перед самым эфиром.

Когда мы выходили на сцену в спектаклях Театра сатиры, особенно на гастролях, по залу прокатывалось: «Ой, ведь это пан Директор, пани Моника, пан Ведущий!» Валентин Николаевич Плучек говорил, что это пошлость, что актеры зарабатывают себе дешевую популярность. Но по сравнению с современными юмористическими программами наш «Кабачок» выглядит вполне достойно. Что же касается популярности, то что в ней плохого? Когда я сейчас иду по Арбату и у меня берут автографы, просят разрешения со мной сфотографировать своих детей, то я вспоминаю себя — маленького Мишу, который жил в актерском доме и с восторгом смотрел на людей, его окружавших.