к Нему — и буду знать, что так и надо.
Вернулся я в родимые края.
Мой Город, здравствуй! Это снова я.
Шагнув сквозь километры и года,
я возвратился вновь к тебе сюда.
Но в колыбели детства моего
уже не смог я встретить никого,
кто помнил бы меня, каким я был.
Меня, увы, мой Город позабыл.
Не встретить вновь знакомых мне людей,
не те дворы, и улицы не те,
чужие в чуждых окнах огоньки…
Мой Город, я не знал тебя таким!
Я улицы шагами измерял.
Я твёрдо верил в то, что всё — не зря,
что за ближайшим ждёт меня углом
воскреснувшая сказка о былом.
По Городу, поросшему быльём,
я со своей шёл памятью вдвоём,
но выползала явь из — за угла –
и память мне помочь тут не могла.
На Город детства опускалась ночь,
когда я уходил отсюда прочь,
но здесь осталась часть моей души –
и я себя не ощущал чужим…
Однажды — в марте, уставшем от злых метелей,
на льду, под ветром, в полночном глухом краю
весна себя обретёт в обновлённом теле,
ей снова давшем трёхмесячный свой приют.
Вздохнёт. И встанет, стремительно тень отбросив
на снег, что талой водой обернётся вмиг.
И будет так далека, невозможна осень,
как миф о прошлом из пыльных забытых книг.
Потом размякнет, зайдётся в дождливом плаче,
смешная в своих попытках не быть смешной.
И всё вернётся — но будет уже иначе.
Не так, как было. Но, видимо, — как должно.
Не бойся! Пусть для других это блажь и небыль –
они не знают. Они не бывали там.
Вдохни. Зажмурься. И сделай шаг прямо в небо,
не веря слухам о том, что там — пустота.
И небо ляжет послушно тебе в ладони,
волной подхватит тебя, унесёт в зенит,
прозрачной синью на дне твоих глаз утонет.
Лети и слушай, как ветер в ушах звенит.
Лети — и впитывай небо, вбирай всей кожей,
блаженно жмурься от солнечных тёплых брызг.
Всё выше, выше! И, скомканный, он отброшен –
твой бывший мир, уходящий назад и вниз.
Пускай другие твердят: ничего не выйдет,
Земля притянет, и выхода в небо нет… –
лети! А те, кто остался, потом увидят
небесной синью облитый твой силуэт.
Я однажды уйду. Пусть не скоро, но это случится.
Этой участи не избежит ни один человек.
Я однажды уйду — и померкнет, в себе затаится
огонёк мой мерцающий, но не погаснет навек.
Я уйду. Я отправлюсь в одно из космических странствий,
совершая вращенье души в Бытия колесе,
и погаснет мой свет, растворившись в бескрайнем пространстве.
Свет угаснет — но мой огонёк не исчезнет совсем.
Будет время легко брать любые барьеры с разбега,
будет жизнь брать своё, сотворяя миры и круша,
но по-прежнему, словно горячие угли под снегом,
будет тлеть огонёк мой, неся через вечность свой жар.
Донесёт — и когда-нибудь, где бы я ни был затерян,
как бы ни был в пространстве и времени след мой затёрт,
я опять проявлюсь где-нибудь в новом мире и теле,
и тогда огонёк мой опять превратится в костёр.
Все споры тщетны: надежда умрёт последней.
Пускай стара она, дышит уже едва,
пускай посулы похожи её на бредни –
жива надежда. Оставлена — но жива.
Надежда умрёт последней. Закон природы.
Когда уже не останется ничего,
последний вдох будет смерти за грошик продан –
надежда будет, всему вопреки, живой.
И даже тем, кто уходит от нас навеки,
кого уже не спасут никакие "вдруг",
отнюдь не смерть, но надежда закроет веки
последним прикосновением тёплых рук.
Мне раз приснился странный сон:
в нём все дышали в унисон,
и каждый на других людей
как на товарищей глядел,
от них не ожидая зла…
И жизнь прекрасною была,
и было всё не так, как тут.
Я видел в людях доброту,
я знал, что всяк любому — друг.
Там улыбались все вокруг,
прекрасны телом и душой.
Там было очень хорошо.
И я там был в своей среде.
Я просыпаться не хотел –
и, в горле чувствуя комок,
я отдалял рассвет, как мог.
Но явь нахлынула волной –
и сном всего лишь сон стал мой.
И закрутилось колесо…
Но не забыл я этот сон.
И часто думается мне,
что я сейчас живу во сне,
что всё вокруг — один сплошной
кошмар прилипчивый ночной,
и в нём душа моя живёт…
Но я проснусь, проснусь вот — вот –
и канет прочь кошмарный сон,
где всяк глядит голодным псом;
и станет ясно мне, что все
друг в друге видят лишь друзей,
не делая другому зла;
и жизнь прекрасна и мила,
и все открыты и просты,
полны ума и доброты,
прекрасны телом и душой;
и всем друг с другом хорошо…
И канет прочь в ночную хмарь
пригрезившийся мне кошмар!
Стопой в случайный угодив ухаб,
он растянулся, телом не владея,
но не придал значения паденью:
"Подумаешь, какая чепуха!
Упал — так что же? Разве на беду?
Такое с нами происходит тоже.
Я встану и продолжу путь… Но позже,
лишь только дух чуть — чуть переведу.
И так немало вёрст я одолел!
Я полежу. Я отдохну немного.
Шагать мои давно устали ноги
по твёрдой, будто каменной, земле.
Мне спешка — лишь помеха на пути:
я силою налит, я свеж и молод –
так пусть же сердце, что стучит, как молот,
немного успокоится в груди!
Я всё успею, всё ещё смогу,
ведь мне не так уж много и осталось.
Из тела моего уйдёт усталость –
и тело не останется в долгу!.."
И силы испарились, словно дым.
И жизнь прошла унылым, тяжким бредом.
Он прожил много лет, стал дряхлым дедом,
не ведая, что умер молодым…