Я всемогущий

Привыкать было трудно, почти невозможно. Единственной отдушиной в моём новом существовании стали те часы, когда мне, согласно очереди, полагалось спать. Однако, несмотря на нечеловеческую усталость, полноценно отдохнуть не удавалось — я никак не мог отключить сознание и забыться. Вместо этого я лежал с закрытыми глазами, время от времени проваливаясь под какую-то плёнку около-сна, но ощущение пребывания в камере, общий гул, голоса соседей — никуда не пропадали. Хотя лежать было легче — усталые ноги и спина получали небольшой отдых, да и тягучие тюремные минуты несколько ускоряли ход.

Между драгоценными периодами забытья приходилось быть на ногах. Стоять на одном месте было противно — затекали ступни, потом голени, бёдра, и я переставал чувствовать своё тело. Поэтому я заставлял себя ходить. Я курсировал вперёд-назад по узкому проходу, ограниченному нарами, пробирался между людьми, терпя постоянные прикосновения влажных от пота тел.

В один из таких бесконечных рейсов лязг открывающихся дверей застал меня как раз напротив выхода. В камеру втолкнули очень худого молодого человека. Он остановился и стал затравленно озираться. Зафиксировав взгляд на мне, новичок улыбнулся, шагнул навстречу и протянул ладонь для рукопожатия.

— Геннадий, — представился он.

Я рефлекторно двинул руку в ответ. Обычно мало кто обращал внимание на привод в камеру очередного заключённого. Сейчас же практически всё население «хаты» прервало свои дела и уставилось на новичка.

Я заметил это периферийным зрением, уши же уловили внезапно понизившийся уровень камерного шума. Новенький, по-прежнему улыбаясь, стоял напротив меня с протянутой рукой.

Я оглянулся. Вся камера смотрела на меня, словно ожидая, что я предприму. Я почувствовал себя актёром на сцене, взявшим паузу в кульминационный момент.

Новенький сделал движение вперёд, но, прежде чем наши руки встретились, я одёрнул ладонь. Люди вокруг как-то гадко заулыбались.

— Наслышаны, Геннадий, наслышаны, — раздался голос Лёхи со стороны окна. — Место твоё будет под крайней от параши шконкой. Братва, всем вести себя осторожнее. Для тех, кто не понял — у нас в хате появился петух.

Позже Виталий объяснил мне, что я сделал правильно, не прикоснувшись к «петуху» — представителю низшей тюремной касты. Не одёрни я вовремя руку, мой статус в тюрьме упал бы резко и навсегда. Мне пришлось бы не только жить в самом душном месте рядом с дверью и унитазом, но и терпеть унижения сокамерников.

Геннадий, впрочем, пробыл у нас недолго — уже на следующий день его увели, что вызвало вздох облегчения у большинства обитателей камеры.

После очередной прогулки меня снова позвал смотрящий Лёха. Предложив место за столом, он неожиданно стал рассказывать о себе. Я был рад редкой возможности посидеть и, самое главное, подышать более чистым воздухом. Лёха же, рассказывая о своей жизни на воле, чуть было не всплакнул. Был он, по его словам, карточным шулером, «каталой», как он себя называл, причём «каталой» высокого полёта. Деньги зарабатывал летом — в поездах южных направлений и на курортах, зимой же понемногу просаживал накопленное и участвовал в редких организованных играх с богатыми «клиентами», которых ему поставляли знакомые за определённый процент с выигрыша. Как раз на одном из таких «клиентов» его и взяли — прошлой осенью, когда он только-только вернулся с гастролей по маршруту Анапа — Новороссийск — Геленджик — Туапсе.

— Подставили меня, Платон, — жаловался Лёха, неотрывно глядя на меня жёсткими глазами, холодность которых резко диссонировала с жалостливым тоном повествования. — Клиент ментовским оказался, а на хате видеокамеры были да микрофоны. Только вот хрен у них чё вышло — на плёнке только бу-бу-бу. Маринуют здесь уж год, всё пытаются найти чё-то.

Я сидел, чуть откинувшись назад, чтобы дать отдохнуть уставшей пояснице. Лёха, не услышав от меня отклика, заёрзал на скамейке, потом негромко, почти шёпотом, сказал:

— А ты-то как здесь оказался? Двести пятая статья — это не шутки. Чё натворил-то?

— На самом деле, ничего, — ответил я после некоторых сомнений. — Самолёт разбился, в котором я летел. А меня взяли под подозрение.

— Вот просто так сам взял и разбился? — Лёха криво ухмыльнулся. — Или ему помог кто?

— Может, кто и помог. — Я говорил медленно, взвешивая слова. Разговор мне перестал нравиться. — Только мне это, увы, неизвестно.

Лёха усмехнулся, махнул ручищей:

— Да брось ты, Платон! Тут все свои, рассказывай, как есть. Ежу понятно, самолёты сами собой не падают.

— Не падают, наверное. Только я здесь ни при чём.

Лёха поскрёб пальцами голову, потом продолжил, по-прежнему вполголоса:

— Вообще-то, просто так следак в тюрьму не упрячет. Если добился санкции прокурора — значит, есть у него чё-то на тебя.

— Нет, — сказал я. — Нет у него ничего, и быть не может. Разве что его собственные фантазии.

Смотрящий взглянул на меня с сомнением:

— Ну, это вряд ли. Просто так обвинение не построишь. И прокурора не уболтаешь просто так за решето кого-то упрятать. Значит, чё-то на тебя у них есть. Надо подумать, чё есть.