Я всемогущий

Мысленно я вёл длинные беседы с адвокатом, пытаясь отточить слова и фразы. Мне было нужно, чтобы она не посчитала меня умалишённым. Я хотел иметь полную картину по тому, на какие элементы системы можно надавить, чтобы обвинения против меня были сняты. Размышления на эту тему утомляли, зато позволяли отвлечься от окружающей действительности.

Тем временем там, на свободе, вступала в полные права осень. В камере стало прохладнее, а от глухо зарешеченного окна тянуло сыростью октябрьских питерских дождей. Где-то за толстыми кирпичными стенами деревья уже вовсю сдавали зелень, разменивая её на медяки опавших листьев. Там, на набережной, плакали дождевой водой сфинксы, такие безучастные летом. Готовились к зимнему покою прогулочные лодки на Фонтанке. И возвращались в неволю зоопарка обезьяны, всё лето проведшие на маленьком островке на прудах Елагина острова.

Осенняя сырость, скверное питание, недостаток сна и постоянное нахождение на ногах — всё это начало сказываться на моём здоровье. Привычно тоскливо-нудным фоном сопровождала меня ноющая боль в пояснице. В последнее время у меня стали неметь ноги. Онемение шло сверху, от бёдер, и понемногу распространялось на колени, голени и стопы. Я пытался делать разминку, менять позы для сна и походку во время прогулок, однако всё было напрасно. Всё чаще, стоя, я вообще не чувствовал ног, что сильно беспокоило меня. А мой сосед Левон по этому поводу с уверенностью заявил, что ноги придётся ампутировать. Шутил он или говорил серьёзно, было непонятно — Левон, даже рассказывая анекдоты, сохранял мрачно-сосредоточенное выражение лица.

Я написал несколько ходатайств о врачебной помощи, однако они, казалось, просто исчезали в чёрной дыре немедленно после того, как их уносил охранник. Сокамерники просветили меня, что на перевод в больничные камеры надеяться не стоит. Туда отправляли тех, кто либо был уже при смерти, либо находился в хороших отношениях с администрацией тюрьмы и искал более мягких условий содержания.

Тем не менее через несколько дней после первой жалобы меня проводили к тюремному врачу. Немолодая ярко напомаженная женщина с обесцвеченными кудрями встретила меня в дверях приёмного кабинета. Она уже собиралась уходить, поэтому с крайним неудовольствием восприняла охранника, приведшего меня на осмотр. Немного поругавшись с ним на тему неурочности часа, она прикрыла дверь и, даже не взглянув на меня, зло бросила:

— На что жалуетесь?

Я начал рассказывать:

— Спина болит, поясница…

— У меня тоже поясница, и что? — Женщина прервала меня на полуслове. — Как людей убивать да насиловать, у вас ничего не болит, а как отбывать наказание — так сразу начинается — тут болит, здесь болит! У всех всё болит! У меня тоже болит — и ничего, в больницу не ложусь, врачей не начинаю доставать своими жалобами! — Казалось, она пыталась отыграться за то, что мой приход нарушил её планы.

— Послушайте, — сказал я как можно мягче, когда она на секунду умолкла, — у меня немеют ноги так, что я их перестаю чувствовать.

— У всех немеют, — буркнула врач, потом приказала: — Садитесь, посмотрим.

Она взяла в руки врачебный молоточек и несколько раз стукнула им по моим коленям.

— Всё в порядке. Можете идти.

Я не тронулся с места. Внутри начинала клокотать ярость. Терять ноги из-за нерадивости врачихи не входило в мои планы.

— У меня немеют ноги, — выговорил я, стараясь не перейти на крик, — с каждым днём мне всё труднее ходить. Я не хочу остаться инвалидом. Вы же давали клятву Гиппократа!

— Я тебе покажу Гиппократа! — Врачиха не ожидала, что я буду упорствовать. — Ты у меня ещё вспомнишь Гиппократа, умник хренов!

В дверь ворвался охранник, ударом дубинки согнал меня со стула и вытащил из кабинета. Вдогонку мне неслось истеричное:

— Ты меня ещё попомнишь! Я тебя переведу на больничку! На такую больничку переведу, вовек не забудешь! Гиппократ хренов!

В тот же день меня, ещё пересчитывающего синяки от ударов охранника, вызвали из камеры с вещами. Больше суток я сидел на «пересылке» — в тесном каменном мешке, где едва можно было развернуться. Когда я уже почти потерял счёт времени, за мной пришли.

Новая камера стала для моих органов чувств повторением предыдущих. Всё тот же спёртый вонючий воздух, грязь на стенах, два яруса нар и проход между ними. Те же носки и трусы сушатся на верёвках, самодельные занавесочки, журнальные вырезки и большие чёрные тараканы. Мне начало казаться, что все «хаты» похожи одна на другую. Что все они — один бесконечный, грязный, перенаселённый общественный туалет.

Разве что люди в моём новом пристанище были немного другими. Меньше смеха и шуток, больше самоуглублённости. Почему-то много худых, почти измождённых арестантов, бледных, с впалыми щеками.

По привычке я прошёл к окну, чтобы отыскать старшего по камере. Он спал, меня просили подождать. Я пристроился на скамье у стола.

— Ты откуда к нам? — спросил заключённый, сидящий рядом, худощавый молодой парень с ярко-малиновым румянцем на щеках.