Я, Всеслав

Тяжко, почти невыносимо жить, когда твой главный бой остался позади, а ты неведомым образом продолжаешь жить и не в силах защитить свою землю от новой напасти.

Что творится там, на высоком небе, где живёт Тот, кого я никогда не узрею вплоть до Страшного Суда, если, конечно, Твой Иоанн ничего не перепутал от страха? Ты потерял Ольгу – хотя разве можно убить Равноапостольную? И что же, потерпев это поражение, Ты отказался от мысли убрать с земли Русский Меч? Непохоже на Тебя, Господи. Если Ты что-то решил, Ты доводишь дело до конца. Хотя… Ты ведь сошел в ад, Ты сокрушил железные врата, втоптал во прах гордый девиз «Оставь надежду всяк сюда входящий», Ты вывел ветхозаветных праведников… но почему-то не помиловал того же Вергилия. И великий ромей только и мог, как истинный стоик, провести Данта по всем адовым кругам.

Я воочию видел его – Данта, видел его лик, навеки опалённый подземным огнём, и отблеск того же огня в навеки безумных глазах. Страшен, поистине непереносим для простого смертного как Божественный гнев, так и Его же милость. Дант, единственный из всех живших или тех, кому ещё только предстоит жить, прошёл Его дорогой, прошёл, чтобы дать новую надежду, а вместо этого… пусть каждый судит сам, кому достанет силы прочесть ту истину, что кроется за правильным размером Дантовой поэмы.

Этого ли Ты хотел, Вечный Победитель? Или всё-таки чего-то иного, хоть как-то согласующегося с вырвавшимся у Тебя почти что в последнюю минуту Твоего земного пути, того, что впоследствии станут именовать Нагорной проповедью?

Никогда не узнать мне ответа.

И зачем, во имя всего святого – хотя откуда я знаю, что свято для Тебя? – зачем тебе Русский Меч? Разве победа Твоя неполна без этого? Разве Твои слуги, особый отряд инквизиторов, не мотаются по всему миру вот уже сколько сотен лет, отыскивая все артефакты, выкованные, вырезанные, сотканные или огранённые до Твоего воцарения над этим и другими мирами?

Ведь что такое Русский Меч? – последняя надежда нации. Или Ты уже отверз лик Свой от этой земли? Решил, как некогда Бог-отец, смести с лица её всё живое и заменить их, грешников, иными, правильными и праведными?

Может быть. Но разве Ты, объявивший себя «всеведущим», не знаешь, чем кончаются такие попытки? «Чистые», «праведные» и «добродетельные», оказавшись на очищенной от грешников земле, сами мигом становятся таковыми. Природа не терпит пустоты, как говорили древние. И были совершенно правы.

Я знаю (хотя и не видел собственными глазами), сколько древних богов пало в неравной схватке, пытаясь спасти веривших им от потопа. Гекатомбы жертв. Горы трупов. Непереносимая вонь разлагающейся плоти на обнажившемся дне отступающих морей. И Ты, взирающий на всё это. Ты, словно бы ещё «не знающий», что и эти, новые, окажутся немногим лучше старых и придётся самому принимать крестную муку, потому что никакой Бог не всесилен и не может нарушить им же самим установленные законы. Равно как и переменить их по собственному усмотрению.

Но больше Ты ведь так никого и не послал за Русским Мечом… Не послал никого из небесных воителей – ведь давно, давным-давно люди перестали охотиться за доверенным мне на хранение клинком.

Но это уже совсем другая история.

И вот я стою над тихой речкой Рыбиной, подле разрушенного, снесённого половодьем моста (восстанавливать не стал, кому надо – и так пройдут, по досточкам, по навеске), стою и слушаю чужие голоса над Русской землей, сжимая кулаки в бессильной ярости, и жду, когда же Меч проснётся.

Сколько ж ему ещё спать? Что ещё должно случиться, чтобы он пробудился к жизни? В сорок первом я тоже поднял Меч без его согласия. Он не подвёл, согласился со мной, хоть и не сразу и не без последствий, о которых мне трудно вспоминать даже сейчас, шесть с лишним десятилетий спустя. В принципе, могу и сейчас достать зачарованный клинок из схрона, пойти грудь на грудь, могу…

Но не стану. Уже в прошлый раз лекарство оказалось едва ли не горше болезни.

…С самого утра всё пошло как-то не так. Затеял чинить крышу на Васюшкиной избе – уронил молоток в заросли и потом даже вместе с амбарником и гуменником битый час не могли найти его в густом бурьяне.

Потом над деревней вдруг завис вертолёт. Старый «Ми», машина наблюдателей, что патрулируют вдоль нефтепровода. Приземлились у околицы, пилот, спрыгнув на землю, ни с того ни с сего спросил меня, не найдётся ли котла на продажу. Мол, с мужиками баньку ставим.

Нашёл дурака, понимаешь. Я вас, внутренников, насквозь вижу.

– Разве что бочка железная есть, – прикинувшись удивлённым, ответил я.

Ишь, закружились, стервятники. Впрочем, нет, не стану возводить напраслину на бедную птицу. Она не виновата, что питается мертвечиной, такая уж она от сотворения мира; а вот внутренники сами избрали себе такую стезю.

Бочка у меня имелась и впрямь знаменитая. Не поддающаяся никакой ржавчине, солидная, прочная – с одноглавым хищным орлом на боку и надписью «Вермахт, 1942» по-немецки.

Пилот, однако, бочку не взял, улетел восвояси.