Я, Всеслав

– Соня, – слова выговаривались неимоверно медленно. – Неужто ты думаешь, что я бы дома остался, бока старые на печке грел да котяру прикармливал, если бы по-настоящему можно было в бой пойти? Да, права ты, брат, брат во Чёрном Перуне. Был я и на Неве, и у Вороньего Камня, случилось и на Куликовом поле позвенеть клинками. И под Москвой был, а ещё – под Сталинградом и Курском. Всё ты правильно поняла, Соня; и знаю, о чём подумала – мол, сидит эдакий Кощей на дивном мече-кладенце, нужно пойти, чудо-оружие взять – и вперед, за землю Русскую?

Её мгновенно залила краска, пробиваясь даже сквозь загорелую кожу.

– Нет, Соня, нет, Маша, нет, ребята мои хорошие. Не бывает такого. И Меч, что мне доверено хранить, – не просто чудо-оружие, что броню станет резать, как масло. Он вступает в бой только когда сам считает это нужным. В минуту крайней, архинаипоследней нужды, когда все прочие резервы уже исчерпаны и осталось надеяться только на чудо.

– П-погодите… – пролепетал, запинаясь, один из мальчишек, Костик. – Это что ж получается, боги есть на небе? На самом деле? Попы правду говорили?..

Да, это должно ударять.

– М-может, нам всем по монастырям надо? Может…

– Погоди, – я поднял руку. – Попы правды говорить не могли по той простой причине, что и сами её не знают. Я только одно могу сказать – Белый Христос не всесилен, не вездесущ и не всезнающ. И не всегда он властвовал над нашим миром. Были другие, до него, кому и по сю пору служу. И есть те, кто, – я кивнул на Соню, – случается, сам к ним приходит. Наши боги ослабли, что верно, то верно. Когда Перуну служили, не приходилось говорить «те беды, мол, стряслись с нами за грехи наши и по попущению Божьему». «Не учил Перун – когда бьют в щеку, подставлять другую смирнёхонько, а учил Перун – дать отпор врагу, чтобы обидчик завыл тошнёхонько!»[11] – припомнилась строчка. А что там, за чертой, за порогом, за смертью, – то никому знать не ведомо. Кто себя зовёт христианами – просто смерти боится. Боится пустоты, вот и придумывает себе сладкие сказки, чтобы каждодневная жизнь сущим кошмаром бы не казалась. Не у всех хватает твёрдости жить и знать, что в конце – ничто, вечный сон без надежды проснуться.

Ребята ошарашенно молчали.

– Меч… – наконец выдавила Соня. – Меч не хочет идти в бой? Но как же… но почему… А без его воли – нельзя? Никак нельзя?

– Без его воли нельзя, – покачал я головой. И сразу же, торопясь оспорить сам себя, чтобы не выросла меж нами стена ледяной гладкой лжи: – Но случилось раз такое, что поднял я его лишь по собственной воле.

Сонины глаза сверкнули.

– Поднял и в ход пустил именно под Кубинкой, – я не дал ей заговорить. – Не мог я больше сидеть сиднем, сидеть и смотреть. Не только за Москву тогда дрались. И не зря столицу на самолёте облетали, с иконой Казанской Богоматери на борту. Не стану на Неё лишнего наговаривать. Что было хорошего от Белого Христа – так то не от него, а от Неё шло. Встал я и пошёл ещё в июле, ещё до Смоленска. Меч нёс с собой… насмотрелся… – Я махнул рукой. Вспоминать то лето сил и по сей день не находилось. – Если сам поднимаешь Меч, есть ещё шанс, что он с тобой согласится, и тогда потребует свою цену – само собой, кровью. Ну, а если не согласится… о таком лучше и не думать, потому как тогда только и останется, что поскорее руки на себя наложить, в гнилом болоте утопиться, чтобы и следа никакого не осталось.

– Меч потребует платы? – полуутвердительно спросила Соня. – Человеческих жертв?

– Сотни тысяч жертв. Может быть – миллионы. Силами титанов так просто не забавляются. Есть и ещё одно… – я замешкался. – Может быть, даже тяжелее, чем эти жертвы.

– Что ж тогда? – взмолилась Соня.

Я вздохнул.

– Не мне нужно тебе всё это рассказывать. Ну, у кого ноги ещё ходят? Пойдёмте! Сам вас к Мечу отведу. У него и спросим. Ты, Соня, спросишь. На тебе знак Чёрного Перуна, тебе дорога ко мне указана была…

Все четверо вскочили, словно и не осталось за спиной тяжёлого перехода, глаза горят.

Заодно, подумал я, узнаем, и что здесь ваш пятый делает.

* * *

Ёж, само собой, никуда не собирался уходить с Киприи. Если Смертушка решила, что он годится только на роль подносчика патронов, то она жестоко просчиталась. Его, Ежа, использовать как куклу, как марионетку, мол, чалвэк, ну-ка, одна нога здесь, другая там, шоб нам сейчас же всё было, и шевелись, а то чаевых не заработаешь. Не-ет, с ним такие номера не проходят. Он докопается до сути. Тем более что «нутром чуял» – суть здесь имеется, и о-го-го какая.

Проследить за четвёркой оказалось делом нетрудным. Никто из них по лесам ходить не умел и хвоста за собой не почувствовал. И хотя считал себя Ёж крутым парнем, а вот мороз по коже драл его не раз, пока он пробирался лесной дорогой. Чудилась ему всякая чертовщина, злобные взгляды, недобрый шёпот, шорохи какие-то в кустах, так что рука сама ползла к висевшему на шее золотому крестику.

В отличие от Сони Корабельниковой Ёж в храмах бывал что ни воскресенье, не пропускал службы и соблюдал посты, как бабка с детства приучила.