Я - за улыбку!

Я давно уже вышел из возраста приобретений и перешел в возраст потерь. Смерть разлучила меня со многими друзьями. Больше я не пожму руку Иосифу Уткину, Джеку Алтаузену, Артему Веселому, Борису Левину. Недавно я опять хоронил друга. Возле гроба стояли бесконечно дорогие мне комсомольцы девятнадцатого года. Это были старые люди, седые и лысые. Самого себя я, естественно, не видел, но когда состарились твои сверстники, ты не можешь остаться молодым…

Во время Великой Отечественной войны я был военным корреспондентом «Красной звезды» в осажденном Ленинграде. Корреспондент из меня получился неважный, и вскоре я по приглашению друга поехал на Северо-Западный фронт в Первую ударную армию, мне дали звание, но строевой выправки я так и не приобрел до самого конца войны… Затем меня перевели в 9-й танковый корпус на Первый Белорусский фронт.

Один случай запомнился мне на всю жизнь. Я возвращался один из разведки, когда начался сильный артналет. Окопов не было (мы наступали слишком стремительно), и я кое-как укрылся в недорытой яме. Когда налет кончился и я продолжал путь, меня окликнули. Я подошел.

— Это правда, что вы написали «Каховку»?

— Правда.

— Как же вас сюда пускают?

Он готов был умереть раньше моей песни… Я был так взволнован, что ушел, не узнав его имени и фамилии. Я потом встречал этого бойца, но в образе других.

Как мало мы учитываем резонанс нашего писательского труда, значение его в воспитании благородных человеческих чувств!

За десятилетия моей литературной работы у меня выработалось правило: пиши так, как будто ты сидишь и разговариваешь с читателем за одним столом. Разумеется, не с каждым поговоришь по душам. Иной берется тебя поучать, будто он и есть автор «Евгения Онегина». Зато с какой радостью читаю я письма своих настоящих читателей! Далеко не все стихи мои могут им нравиться, но какое в этих письмах уважение и внимание к моей работе! И сколько дельных замечаний в них! Не раз, бывало, я, напечатав стихи в журнале, поправлял их для книги, следуя указаниям своих читателей.

И я заметил, что грань между писателем и читателем как-то стирается.

Разве есть граница между деревом и почвой, на которой оно растет?..

ЖИВЫЕ ГЕРОИ

Чубатый Тарас

Никого не щадил.

Я слышу

Полуночным часом

Сквозь двери:

«Андрий! Я тебя породил!» —

Доносится голос Тараса,

Прекрасная панна,

Тиха и бледна,

Распущены косы густые,

И падает наземь,

Как в бурю сосна,

Пробитое тело Андрия.

Я вижу:

Кивает смешной головой

Добчинский — старый подлиза,

А рядом с обрыва

Вниз головой

Бросается бедная Лиза…»

Полтавская полночь

Над миром встает.

Он бродит по саду свирепо,

Он против России

Неверный поход

Задумал — изменник Мазепа.

В тесной темнице

Сидит Кочубей

И мыслит всю ночь о побеге,

И в час его казни

С постели своей

Поднялся Евгений Онегин:

«Печорин! Мне страшно!

Всюду темно.

Мне кажется, старый мой друг,

Пока Достоевский

Сидит в казино,

Раскольников глушит старух».

Звезды уходят,

За темным окном

Рассвет поднялся из тумана.

Толчком паровоза,

Крутым колесом

Убита Каренина Анна…

Товарищи классики!

Бросьте чудить!

Что это вы в самом деле

Героев своих

Порешили убить

На рельсах,

В петле, На дуэли?..

Я сам собираюсь

Роман написать —

Большущий!

И с первой страницы

Героев начну ремеслу обучать

И сам помаленьку учиться.

И если, не в силах

Отбросить невроз,

Герой заскучает порою, —

 Я сам лучше кинусь

Под паровоз,

Чем брошу на рельсы героя.

И если в гробу мне случится лежать,

Я знаю:

Печальной толпою

На кладбище гроб мой

Пойдут провожать

Спасенные мною герои.

Прохожий застынет

И спросит тепло:

«Кто это умер, приятель?»

Герои ответят:

«Умер Светлов.

Он был настоящий писатель!»

1927.

СУЛИКО

Родам Амирэджиби

Я веду тебя, Сулико,

В удивительные края.

Это, кажется, далеко —

Там, где юность жила моя.

Это было очень давно.

Украина… Сиянье дня…

Гуляй-Полем летит Махно

И прицеливается в меня.

Я был глупым птенцом тогда,

Я впервые узнал, поверь,

Что наган тяжелей куда,

Чем игрушечный револьвер.

А спустя два десятка лет —

Это рядышком, погляди! —

Я эсэсовский пистолет

Отшвырнул от твоей груди…

Дай мне руку! С тобой вдвоем

Вспомним зарево дальних дней.

Осторожнее! Мы идем

По могилам моих друзей.

А ты знаешь, что значит терять

Друга близкого? Это — знай:

«Здравствуй!» тысячу раз сказать

И внезапно сказать: «Прощай!»

В жизни многое я узнал,

Твердо верую, убежден:

Проектируется канал

 Юность-Старость, как Волго-Дон,

Будь послушною, Сулико,

Мы поедем с тобой в края,

Где действительно недалеко

 Обитает старость моя.

И становится мне видней,

Как, схватившись за посошок,

По ступенькам грядущих дней

Ходит бритенький старичок.

Это я! Понимаешь, я!

Тот, кто так тобою любим,

Тот, кого считали друзья

Нескончаемо молодым.

В жажде подвигов и атак

Робко под ноги не смотреть,

Ты пойми меня, только так,

Только так я хочу стареть!

Жил я, страшного не боясь,

Драгоценностей не храня,

И с любовью в последний час

Вся земля обнимет меня.

Сулико! Ты — моя любовь!

Ты всю юность со мной была,

И мне кажется, будто вновь

Ты из песни ко мне пришла.

1953.

УТРОМ

Проснулись служащие, и зари начало

На пишущей машинке застучало.

Еще сонливая идет к заводу смена,

Петух запел — оратор деревень,