Я заберу тебя с собой

Если бы ему удалось втюхать им пару граммов и получить за это пару тысяч лир, вечер из неплохого превратился бы в сказочный.

— У тебя, наверное, сумасшедшая жизнь: сплошной секс, наркотики и рок-н-ролл, а? — спросила брюнетка, поедая клешню омара.

Грациано терпеть не мог, когда ему такое говорили.

Зачем люди открывают рот и плюются словами, ненужными palabras?

«Секс, наркотики, рок-н-ролл… Все та же фигня».

Но за ужином он все время думал об этом.

На самом деле в некотором смысле все так и было.

Его жизнь — это секс, наркотики и… нет, нельзя сказать, чтоб рок-н-ролл, скорее фламенко.

И что?..

«Конечно, многим моя жизнь пришлась бы не по вкусу. Своего угла нет. Цели нет. А мне подходит, и плевать я хотел, что другие подумают».

Однажды какой-то бельгиец, медитировавший на лестнице в Варанаси, сказал ему: «Я чувствую себя как альбатрос, которого несут потоки воздуха. Позитивные потоки, которые я контролирую легким движением крыла».

Грациано тоже чувствовал себя альбатросом.

Альбатросом, придерживавшимся важного жизненного принципа: не причинять зла ни другим, ни себе.

Некоторые считают, что сбывать наркоту — зло.

Грациано считал, что все зависит от того, как это делать.

Если занимаешься этим, чтобы выжить, а не чтобы обогатиться, это нормально. Если продаешь друзьям — это нормально. Если продаешь качественный товар, а не всякую дрянь — это нормально.

Если бы он мог жить только за счет музыки, он тут же с этим завязал бы.

Некоторые считают, что употреблять наркоту — зло. Грациано считал, что все зависит от того, как это делать. Если ты употребляешь не в меру, если зависишь от наркотиков — это скверно. То, что от порошка могут быть неприятные последствия, понятно и без всяких врачей и священников. А если каждый раз по одной дорожке — ничего страшного.

А секс?

«Секс? Ну да, я это дело люблю, но что поделать, если я нравлюсь женщинам и они мне нравятся? (Мужиков я не люблю, это сразу понятно.) Сексом занимаются вдвоем. Секс — самая классная вещь на свете, если им заниматься правильно и не в обдолбанном виде». Грациано никогда не задумывался о банальности этого утверждения.

Что еще нравилось Грациано?

Латиноамериканская музыка, игра на гитаре по разным заведениям (когда платят), отдых на пляже, болтовня с друзьями под огромным оранжевым солнцем, исчезающим в море, и…

«… и хватит.

Нечего верить тем, кто говорит, будто, чтобы оценить прелесть жизни, нужно надрываться. Неправда. Тебя хотят надуть. Удовольствие — это религия, а тело — храм ее».

Грациано был создан для этого.

Он жил в однокомнатной квартире в центре Риччоне с июня до конца августа, в сентябре перебирался на Ибицу, а в ноябре отправлялся зимовать на Ямайку.

В полные сорок четыре года Грациано Билья был, по его собственным словам, профессиональным бродягой, странником дхармы, душой, скитающейся в поисках своей кармы.

Так он утверждал до того вечера, того распроклятого июньского вечера, когда на его пути встретилась Эрика Треттель, танцовщица.

И вот наш профессиональный бродяга, два часа спустя после обжираловки в «Морском гребешке» приземлившись на балконе в «Хэнговере», мешком развалился за столом, словно ему сломали позвоночник. Глаза заплыли. Рот полуоткрыт. В руке — стакан «Куба либре», который уже нет сил пить.

— Мать моя, как же я нажрался, — твердил он.

Коктейль из кокаина, экстази, вина и жареной рыбы его добил.

Производитель звериной еды и его жена сидели рядом.

Народ на танцполе толпится, как у дегустационного стенда в супермаркете.

Его не отпускало ощущение, что он на палубе, потому что дискотека раскачивалась то вправо, то влево. Место, где они сидели, было отвратительно, хотя кое-кому и казалось, что это вип-зона. Огромная колонка, висевшая прямо над головой, терзала его нервную систему. Но он скорее дал бы отрезать себе ногу, чем встал и отправился искать другое место.

Производитель кормов что-то без конца шептал ему на ухо. Грациано не понимал ни слова.

Он смотрел вниз.

Танцевальная зона походила на безумный муравейник.

В голове у него остались только простые истины.

«Какой-то кошмар. Сегодня пятница. А пятница — это кошмар».

Он медленно, как швейцарская корова на пастбище, повернул голову.

И увидел ее.

Она танцевала.

Она танцевала голая на подиуме посреди муравейника.

Он знал всех танцовщиц в «Хэнговере». Но эту видел впервые.

Наверное, новенькая. Классная телка. А как танцует!

Колонки изрыгали drum'n'bass на ковер из тел, голов, пота и рук, а над ними царила она, одинокая и недосягаемая, как богиня Кали.

Мигающий свет выхватил череду ее пластичных и чувственных поз.

Он смотрел на нее неподвижным, типичным для нарков взглядом. Это была самая классная женщина, какую он когда-либо видел.

«А прикинь, если стать ее парнем… Спать вот с такой. Прикинь, как все обзавидуются. Но кто она?»

Он хотел спросить кого-нибудь. Лучше кого-нибудь за стойкой. Но встать не мог. Ноги не слушались. К тому же он никак не мог оторвать от нее взгляд.

Это было что-то невероятное, потому что, как правило, молоденькие телочки (он так их звал) его не интересовали.

Он не мог с ними общаться.