Я защищал Ленинград

В октябре я стала работать сутками. Бомбёжки продолжались. Бывало, идёшь на работу, дом стоит. Через сутки возвращаешься, дома нет - одна зияющая дыра. Наш район часто подвергался артиллерийским обстрелам, особенно Финляндский вокзал, откуда велась эвакуация жителей к Ладожскому озеру. Тревог было больше, чем отбоев. Не успеют сыграть отбой, как снова тревога. Но я тихонечко, как-то по подворотням, но всё же добиралась до работы. Правда, наш заведующий отделением, Николай Григорьевич Сосняков, меня всегда ругал. Но мы уже как-то привыкали к обстрелам. Когда эта «Берта» начинает стрелять, идёшь, слышишь, ага, свистит над головой. Ну, слава богу, значит, пролетит дальше, можно идти.

Кроме бомб, с немецких самолётов разбрасывали листовки. Их собирали и сжигали. Что в них писалось, я не знаю. Ни одной из них я не подобрала и не читала. Мысль о сдаче города даже в голову не приходила. Наоборот, мы всё время надеялись и ждали, что нас освободят.

Больница Карла Маркса стояла на берегу Невки. Сейчас там, по-моему, располагается какая-то техническая поликлиника. Наша больница была гражданской. Я получала рабочую карточку. Работала сутками. Приходила утром к девяти часам, а на следующий день в девять часов сдавала смену. В основном работала сутки через двое, а иногда сутки через сутки, как получалось, если очень много раненых. Потому что от бомбёжек люди поступали прямо с улиц: это были и взрослые, и дети, и военные. На Неве и Невке стояли корабли Балтийского флота. Немцы старались бомбить флот. Если они бомбили флот, то и нам попадало. Так что больница стояла без стёкол. Окна забивали фанерой. Палаты освещались коптилками. Вначале для отопления стояли «буржуйки», такие в виде бочки. Потом установили небольшие кирпичные печи с выводной трубой в окошко.

Палаты у нас были всякие. Были и на шесть, и на шестнадцать человек. Одна палата была на двадцать человек. Наше хирургическое отделение было, по-моему, на 80 или 90 человек. Палаты были мужские и женские. Военные и гражданские лежали вперемешку. Военные к нам поступали или с улицы, или с кораблей. Когда лежали с кораблей, то было неплохо всем раненым, потому что с кораблей приносили еду и подкармливали, конечно, не только своего, но и всех. Детского отделения как такового не было: если привозили с улицы детей, то они лежали вместе со взрослыми. Я до сих пор помню шестилетнего Славика. Мы его звали Слива. Ему оторвало ногу. После проделанной операции он ещё долго жил у нас в больнице. Потом уже его отправили на Большую землю.

Машин «скорой помощи» я что-то не помню. Раненых доставляли на разном подвернувшемся транспорте.

Как вы знаете, блокада замкнулась 8 сентября. Голод начался только в октябре - ноябре, потому что люди ещё жили старыми запасами. Самыми голодными были декабрь и январь. Не было ничего, кроме кусочка хлеба: маленького-премаленького, мокренького, зелёненького. Нам запасов было делать не из чего. Мать работала кондуктором, а в последнее время лежала в постели и на работу уже не ходила, ходила только я. И у нас, кроме хлеба, не было ничего.

Раненые в больнице голодали так же, как и остальные жители. Им выдавали пайку хлеба, которую им старались разделить, чтобы они получали по кусочку утром и вечером. Ну, какой-то давали суп, а какой - тяжело сказать какой.

Нельзя сказать, чтобы блокада сильно сказалась на снабжении медикаментами. Во всяком случае, перевязочного материала нам хватало.

Я работала операционной сестрой. Ассистировала хирургам при проведении операций. Были и полосные операции, и черепные операции, были и ампутации - было буквально всё. Потому что приходишь на дежурство, по коридору уже лежат доставленные раненые. Где-то попало в дом, или люди шли по улице, или ехали в трамвае, пока те ещё ходили. Потому что в декабре прекратили ходить и троллейбусы, и трамваи, и автобусы. Всё встало, люди ходили только пешком. Те, которые работали на заводах, старались с заводов не уходить, потому что у людей просто не хватало сил.

Смертность среди раненых была большая. Приходишь другой раз на дежурство, смотришь, по коридору 3-4 человека лежат. Подойдёшь, поднимешь простыню, посмотришь кто, потому что надо знать. Среди персонала я не помню, чтобы кто-нибудь умер.

Все умершие в больнице регистрировались, но люди, жившие в соседних домах и не имевшие сил довезти своих умерших до кладбища, оставляли саночки с трупами у ворот больницы. Эти умершие оставались незарегистрированными, так как были неизвестными. Потом приходила машина (простите за выражение, но так это и было): трупы грузили, как дрова. И вот эти полуторки увозили умерших на кладбища. В основном вывозили на Большеохтинское, на Пискарёвку.

Выздоровевших раненых, у кого были здесь родственники, тех выписывали домой, а остальных, составив списки, отправляли на Большую землю.