Я жил. Мемуары непримкнувшего

В октябре 1982 года я получил отпуск для поездки в Европу, чтобы прочитать лекции и принять участие в международных конференциях. Я выступал с лекциями на тему «Советский Союз в кризисе» в Бонне, Кельне и Париже, повсеместно сталкиваясь с непониманием и нескрываемой враждебностью к Рейгану и его внешней политике. Немцы повторяли вслед за Москвой, что единственной альтернативой разрядке была ядерная война. Французы обвиняли нас в лицемерии: они протестовали против продажи русским нашего зерна, в то время как мы пытались не дать возможности европейцам продавать России технику для развития газовой промышленности. Казалось, они были неспособны (а скорее не хотели) понять, что, продавая Москве зерно, мы истощали советские запасы твердой валюты, в то время как они, развивая энергетический экспорт России, увеличивали их[51]. Повсюду я встречал полное непонимание, во — первых, того факта, что экономика Советского Союза находилась в критическом состоянии, а во — вторых, какую роль экономика играет в международной политике. Поскольку аудитория, к которой я обращался, состояла из людей в высшей степени умных и хорошо информированных, я заключил, что их непонимание того, что мы делали, объяснялось отчасти их недовольством гегемонией Америки, а отчасти получением выгоды от торговли с Советским Союзом, в то время как мы несли бремя расходов по сдерживанию коммунизма. По возвращении домой я сообщил некоторым людям, что наши союзники, хотя и состояли в браке с нами, вступили во внебрачные связи с нашим противником.

Единственный имевший смысл совет, который я получил по этому вопросу, дал мне мой старый друг Борис Суварин. В октябре 1981 года, во время моего последнего, как оказалось, визита к нему перед его смертью, он сказал мне: «Помни, Пайпс, они готовы на все, что угодно, но не на войну; они шантажисты». Эти слова глубоко засели в моем сознании.

10 ноября 1982 года пришло известие, что долго ожидавшееся событие наконец произошло: Брежнев умер. На спешно созванном совещании в Овальном кабинете встал вопрос о том, кому следует представлять Соединенные Штаты на его похоронах. Кларк показал президенту подготовленный Шульцем список, в котором президент возглавлял делегацию. Рейган быстро пробежался взглядом по списку и сказал, что такая делегация была бы более уместна на похоронах английской королевы. Он наотрез отказался ехать. Тогда Кларк сказал, что, по мнению Шульца, в случае отказа президента ехать, возглавлять американскую делегацию должен Джордж Буш. Рейган ответил, что это предложение не годится, потому что вице — президент находится в Африке с визитом, который уже откладывался, и если бы он вернулся ранее запланированного срока, это было бы еще хуже, добавив: «Пусть едет Шульц». Я возразил, что это не лучшее решение, потому что наверняка ожидаются главы государств, и поэтому присутствие вице — президента в качестве главы американской делегации было бы предпочтительней. Рейган задумался на мгновение и согласился: «Окей, пусть едет Буш». Было забавно читать на следующий день в газетах утонченные интерпретации этого решения. Но я не нашел ничего забавного, когда узнал, что во время визита в Москву Буш сказал Андропову, что в их «прошлой биографии было что — то общее»[49]. Вероятно, у него создалось впечатление, что КГБ, который возглавлял Андропов, был, как и ЦРУ, просто разведывательной организацией. Это замечание, если оно было серьезным, ужасало, а если было произнесено в шутку, отличалось плохим вкусом.

Хотя президент и не поехал в Москву на похороны Брежнева, он согласился нанести визит в советское посольство, чтобы выразить соболезнования. Меня попросили подготовить для Рейгана несколько слов, которые он мог бы вписать в книгу соболезнований. Это было чрезвычайно трудным предприятием, так как я ни в коей мере не сожалел о смерти Брежнева. Тогда я понял, насколько трудно выразить словами то, что человек не чувствует или то, во что не верит. Это было пыткой для меня. Рейган благоразумно отверг текст и сформулировал что — то сам.

В порядке подготовки его визита в посольство на 16‑й улице я отправился туда с группой специалистов из секретной службы обследовать здание. Вдоль лестницы стояли угрюмые работники посольства. Она вела в комнату, при входе в которую стояли мальчики и девочки в пионерской форме. Добрынин встретил нас на втором этаже и показал книгу для соболезнований. Я кивнул и попытался выйти, но он вставил авторучку в мою руку и попросил расписаться. Я попытался отказаться, но он не отпускал меня. Что я мог поделать? Я начертал совершенно неузнаваемую подпись, чтобы будущий историк не смог обвинить меня в лицемерии.