Я жил. Мемуары непримкнувшего

Что касается смысла жизни, если вообще уместна такая постановка вопроса, то я должен сказать, что, поскольку боязнь смерти и любовь к своим детям — это наши самые сильные эмоции, единственной целью может быть лишь стремление жить и производить потомство. Мир, похоже, так устроен, что все сущее в нем стремится к продолжению себя, но зачем, для какой цели? — это остается скрытым от нас[71].

Остаемся ли мы одинаковыми с детства до старости? Читая сейчас кое — что из написанного в молодости, я часто бываю озадачен чувствами, которые испытывал прежде. Когда мы молоды, нам, например, очень важно одобрение старших. Когда я учился на первом курсе в колледже, меня «затащили» к себе четыре из пяти студенческих землячеств. Было приятно чувствовать свою популярность, но меня расстраивало, что одно из них все — таки не хотело принять меня. Сейчас меня намного меньше беспокоит, что люди обо мне думают, так как я знаю, что враждебность очень часто вызвана причинами, не имеющими прямого отношения ко мне: завистью, предвзятостью или непониманием. Мои ожидания от жизни, мои пристрастия и неприязни, мои опасения и надежды в прошлом существенно отличаются от нынешних.

И все же… Чтобы ответить на вопрос, который я задал в начале книги — таков ли я сейчас, каким был всегда? — лучше всего процитировать французского литературного критика XIX века Сент — Бёва:

Я пришел к заключению, возможно, благодаря тому, что втайне прощал себе свою праздность, а возможно, благодаря более глубокому пониманию принципа, что все кончается одним и тем же, что бы я делал или не делал, работая усердно в своем кабинете, разбрасывая себя по статьям, посвящая себя обществу, тратя свое время на назойливых посетителей, бедняков, на уличные свидания, неважно, с кем и почему, я не прекращал делать одно: читать ту же бесконечную книгу мира и жизни, которую никто никогда не закончит читать и в которой мудрейший продвинется дальше; я читаю какие попало страницы, отдельные отрывки, читаю, возвращаясь вспять, какая разница? Я никогда не останавливаюсь и продолжаю. Чем больше мешанины, чем чаще перерывы, тем усерднее я возвращаюсь к книге, в которой никогда не перевалишь за половину; польза уже в том, что она была открыта перед моими глазами на множестве разных страниц.

Что же до смерти, если подумать о ней, то это такое же чудо, как и рождение, если не большее, потому что мы ничего не можем с ней поделать, разве что отсрочить ее на какое — то время. Когда я шел по Брэтл — стрит в Кембридже на похороны моего отца на кладбище Маунт Ауберн прекрасным весенним днем 1973 года, я испытал странное чувство религиозного восторга, сходного с тем, которое испытал при рождении моего первого сына. Человек, достигший определенного возраста, знает, что он живет в условиях отсроченного смертного приговора. Подсознательно человек начинает в душе прощаться с друзьями и с самыми любимыми вещами — с летним домом, книгами и произведениями искусства, семейными фотоальбомами — и задаваться вопросом, кому это достанется после его ухода из жизни и что с этим сделают.

Когда же придет смерть, мои сожаления будут такими же, как и у Праксилы Сикионской, греческой поэтессы V столетия до нашей эры.

Самое восхитительное из того, что я оставляю, — это солнце;

А самое прекрасное после него — это мерцающие звезды и лик луны;

Но также и огурцы, которые созрели, и груши, и яблоки.