Я жизнью жил пьянящей и прекрасной…

1 января. В три часа дня с Зальцем и Сальмони у Уинтропа. Частное собрание. Комната, полная рисунков Энгра, два Домье, адвокаты и любители живописи. Рисунок Домье, женщина с младенцем. Акварель Мане, сцена скачек. Великолепная акварель Делакруа, тигр, львы и т. п. Дега, Ренуар, два рисунка Ван Гога, портрет и пейзаж с синим вагоном. Среди всего этого много слабых работ, американцы, современники, работы дочери. Отличный Хорус, бронзовый сокол. Две собаки. Бронзовый дракон. Несколько китайских бронзовых сосудов, довольно хороших. Еще два больших гонга, очень красивых. Зеленая патина, изящная форма, невероятное литье, тончайший орнамент. Невероятно, как это можно было вылить из бронзы. Дужка вверху в виде двух драконов, их крылья изящно распростерты над верней частью гонга, воздушные, как египетские крылья времен Тутанхамона. Великолепные бронзовые зеркала, рельефы морских водорослей, все из одного кургана, значительные и исполненные грации. В прихожей еще два огромных гонга.

Уинтроп, нарядный старик, с поседевшей эспаньолкой, с брюшком, в тихом воздухе античности и буржуазности квартиры коллекционера. Какой-то искусствовед, Уотерберри, со щетиной, тонкой шеей, тяжелым телом, в чем-то напоминающая динозавра. Очень страшна – осторожно осматривает бронзу.

Пешком по Пятой авеню. Ясный воздух, зеленое, широкое небо над небоскребами, новый месяц, первые, холодные огни улицы, аэроплан в ущелье между домами.

В кафе Пьер пили чай и болтали. На улице тем временем наступил теплый вечер.

Вечером ужинал здесь с Петер. Просматривали рукопись^*.

2 января немного поработал. Вечером с Зальцем и какой-то девушкой в «Пьере», в «Мартинике», где-то пили ром, Джордж Рафт, и потом в «Эль-Морокко», где сидела Марджори де Гир, пьяная, призналась мне в любви и со слезами на глазах попросила вдохновить ее.

3 января с утра массажистка. Обед с Наташей Палей^*. Послал Эльзи Мендль лилии, Наташе ветку орхидеи. Две китайские танцовщицы прибыли из Лоо^*. Очень красивые; милые, умершие лица, тела застыли во вневременной грации.

Во второй половине дня Лили Шпорер. Была утром на допросе у господина из ФБР. Не понимала почему. Расстроена. Возможно, что ничего страшного, по чьему-то идиотскому доносу, который был направлен на ее друга. Она выпила коктейль, ушла утешенная и послала мне наверх розовые гвоздики.

Вечером с Петер ужинали в «21». Прогулялись по улицам. Сырой туман, мерцающие огни высоко над ним, пестрые купола «Уолдорф-Астории» подобно парящему воздушному шару над городским шумом. Небо над огромным городом пронизано желтым и серым.

Новая ностальгическая песня «Последний раз я вижу Париж».

Сегодня с Фейхтвангером и Петер обедал в «Шамборде». Беседа о литераторах. Как один доносил на другого в Париже. Нищета круговой поруки. Когда мы вышли, уже наступил вечер. Словно мы вышли из парижского ресторана зимой.

Звонил Бергнер. Был вне себя от последних выходок Пумы. Она в понедельник начинает сниматься в фильме. Режиссер Брюс Кэбот.

Возможно, начинается санаторная история^*: машина Кая, потом кто-то выкрадывает истории болезни, приносит их на вечеринку, читает вслух, четверо безнадежных, настроение умирает, и теперь эти четверо…

06.01.<1941. Нью-Йорк>

Спал плохо, как всегда в последнее время. Электрический город. Все искрится, дверные ручки, руки гардеробщиков, кнопки лифтов. В полдень Бутц Элькан. Смешливый, ребячливый, к тому же по-берлински крупный. Черные, грозные брови. Позже Наташа Палей. Томик Ван Гога – Рильке. Хотела его услышать по-немецки. Прочитал с большой неохотой несколько строк. Красивое, ясное, очень собранное лицо, стройное тело – египетская кошка. В первый раз чувство, что еще можно влюбиться. Хотя Пума блокирует все пути. Безвыходно, окончательный разрыв, это точно. Но все злое, вирильное, требовательное, влекущее имеет силу. Привел домой красивую, стройную, рожденную в Париже, смятенную русскую душу. Она притягательно прекрасна.

Вечером у Яна Кляйнкампа в хранилище. Купил одного Вэй-верблюда и одну Хань-вазу. Выкопал среди вещей. Ископаемое, нагое, бесприютное. Шарм и величие прошедших эпох, вынутое из могил, в холодном свете электрических ламп. Кляйнкамп подарил мне еще одну танцовщицу. Я принес ее домой. Не танцовщица – музыкантша. Поставил ее к танцовщицам. Сел рядом. Внутренне устал. С тихой боязливостью ребенка, который потратил слишком много денег, а собственно, должен экономить для трудных лет, которые предстоят. То и дело становишься снова мальчиком из Оснабрюка, который не понимает, как можно покупать то, что он и так здесь может найти.