Я жизнью жил пьянящей и прекрасной…

Мы пошли пить кофе, надеясь, что это негритянская булочная, но местом владела толстая хозяйка из Франкфурта. Сырные пироги. Хаузер одарил куском пирога какого-то старого негра – тот приблизился с протянутой рукой, – я дал мелочь, чтобы защитить Гарбо. Вернулись. Отъезд отца Дивина. Наплыв толпы. Удивительно доверительная, фамильярная атмосфера. Поехали в другое место. Мамаша Холм или Холмс. Отлично. Зал на втором этаже дома. Внизу сигаретная лавка. Вверху распорядитель с бантом. Стулья и скамейки. Почти все занято. Сцена, довольно широкая. На ней капелла, все сидят рядом, некоторые во всем белом, – в центре чудовищно толстая мамаша Холмс в белом фантастическом костюме, на голове что-то вроде докторского белого колпака, размахивает тамбурином. Еще двадцать-тридцать женщин вокруг сцены, ангелы в белых костюмах. В вязаных белых шапочках, некоторые из шелка. Собравшиеся пели в четком ритме религиозную песню. Рукоплескания, рояль, ударник. Появился крепкий негр и начал проповедь. Взволнованный, порой едва мог говорить, с частым «аллилуйя» в паузах, долго, иногда бессмысленно, часто повторяясь, подпрыгивая, вращаясь, перемещаясь туда-сюда, – время от времени возгласы, словно зачарованные, в трансе, пение на сцене и в зале. В заключение он проповедовал под аплодисменты, закончил почти в изнеможении, упав на колени. Два диких ангела пошли собирать деньги с тарелками, потом молитва – все встали на колени за стульями. Мы тоже склонились. Музыка. Песни. Все сильнее рукоплескания, барабанная дробь, тамбурин, рояль, все громче пение, крики, наверху – белые ангелы закружились, первые вздрагивания распростертых рук, – на сцене на коленях, в экстазе, оглашенная, пылающая, в окружении сестер и ангелов, которые пели, обращаясь к ней, рукоплескали, жестикулировали, как будто хлестали ее невидимыми плетками, – и вдруг обвал, вздрагивание, свитки на полу, – где-то набросили серое покрывало, на него еще одно и далее. Юная негритянская мадонна, взмокшая от пота, на коленях, вытягиваясь, толкаясь, – напротив нас в ряду стульев старое, полное лицо, луноликое, искаженное под белой шапочкой, словно булочница, покачивается туда и сюда, – элегантная в шляпе, вздрагивает, морщится, как от уксуса, – и старая, вечная мать на коленях, руки простерты вдаль – словно негритянский Эль Греко, удивительна в выражении, вся боль, вся просьба, все жалоба, вся доверие, – неподвижна, только поднята левая рука, глаза приоткрыты, голова вскинута, – падает вдруг, тотчас выпрямляется снова, могучая одержимость молитвы, – пока она не падает назад и ее не накрывают платком. Мощная, дикая мамаша Холмс с тамбурином, еще кружащийся негр, сестра в пенсне, записывающая адреса, рука с карандашом движется в такт с музыкой, рядом в белом кассир или кто-то в этом роде беснуется, чтобы довести кого-то до падения, в углу неподвижно на стуле во всем этом бесновании белая фигура на коленях; негритянские дети играющие в экстазе – совсем маленькие дети, куклы.

Позже с Гарбо и Хаузером в отель. С Броуни, Наташей у Джимми Даниэля. Слушали, как он поет. Бланш Данн^*, прекрасная креолка.

Рождественские ели небоскребов, вечером зажженные под побледневшим, уходящим все выше, серым, седеющим небом.

Книга «Любовь к Нью-Йорку»^*. «Искра жизни», Э.М.Р., среди миллионов световых лет тьмы, влекущая в Багдад двадцатого века. С воспоминаниями о Париже, вновь обретая Париж, ибо вечное и прекрасное всегда интернационально. Чудесный комод восемнадцатого века в современном доме с рассеянным светом. Друг другу подходит все, что велико и подлинно. Раскройте свое сердце! Жизнь – любовь к жизни, к малому, к счастью, – эмигрант, который все потерял и говорит: можно сидеть тихо – что это за счастье – именно во время, когда все рушится, бесчеловечное время. Кто же сохранит этот тихий свет, если не вы? Калейдоскоп из уличных сцен, голуби на площади, старые картины, забастовки, аэропланы, какая-то собака, хижины негров, Гретас, венские песни и танцующий конгу ко всему этому.

Предпочтительное название «Нью-йоркский дневник».

Здесь же «Воспоминания о войне», «Бабочки над Соммой», «Смертельная идиллия»^*, «Месса летчиков»^*, «Прожектора над Верденом».

Жизнь, вечно обновляющаяся, невинная, виноватая, что только не творит человек, чтобы ее разрушить!

Радио: последние известия о войне с рекламой мыла в паузах.

03.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Первого апреля в полдень звонил Гарбо. Как раз занималась прической и т. п. Позвонил позже еще раз. Позвала меня в кино. Фильм Гамильтона. Ели попкорн. Она плакала, когда умер Нельсон. Прогуливались в сумерках. Она снова узнала всех собак. Доставила меня домой. Перевезла в другой отель. К Ратбонесам. С ними на концерт Рубинштейна. Шопен. Альбанес, де Фалья. Шопен не очень хорош. Играет его лучше с оркестром. К Чазенам на обед, потом в «Шахерезаду». Пригласил один француз, но не заплатил. Весьма типично.