Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

– Стойте! Оставьте! Не трогайте! – кричала на ходу Оксана, не замечая, что кричит не по-немецки. Правду говорили в фильме «Семнадцать мгновений весны» – рожая ребенка, женщина кричит на родном языке! Оксана не рожала, но в какой-то момент ей показалось, что она находится на улице своего родного города, а избивают ее Коленьку – именно сейчас, в эту минуту, когда она подбегает к окровавленному Меджнуну. Он пришел сюда из-за нее…

Она ворвалась в круг обидчиков, как фурия.

В первый миг своего вмешательства даже смогла разомкнуть их круг. Оставленный в покое Меджнун, как тряпичная кукла, сполз по стене ей под ноги.

Круг распался, рассыпался – атас!

Остался один – подошел ненадолго, всего на какое-то мгновение.

Посмотрел в глаза, сделал одно короткое движение.

Оксана совсем не испугалась, даже успела подумать: «Ну надо же! Как не кошка – так турок! Неужели опять придется выбирать между ним и электричкой!»

А потом почувствовала, как медленно исчезает пустота в груди – та пустота, которая так мучила ее все эти годы. Как она, эта дыра, заполняется чем-то горячим, живым, подвижным, заполняется до краев, окутывает теплом сердце и легкие. Значит, она, Оксана, не железная – к ней возвращается душа.

Это больно.

Так больно.

Но как приятно чувствовать, что душа наконец вернулась.

Душа была на месте.

…Оксана медленно сползла по стене.

Ее рука откинулась на грудь Меджнуна.

К перрону подходила электричка…

Вера: Сливки с клубникой

…Я тебе рассказывал о своем деде, дорогая? Разве нет? Странно. Я считал, что ты уже слышала об этой истории. Почему-то она кажется мне похожей на нашу. А возможно, я переживаю ее – за своего деда. Есть в этом что-то на генетическом уровне. Видно, дед передал мне любовь к своей киевлянке по наследству – и я должен прожить ее в другой интерпретации. Счастливо. Ведь его киевлянку расстреляли в сорок третьем…

– Расстреляли?!

– Да. Она оказалась подпольщицей.

– И твой дед не мог ее спасти?

– Нет… Это довольно странная история, он рассказал ее мне почти перед самой смертью. Я слушал его вполуха, ведь тогда это показалось мне несущественным, а если честно – просто какой-то выдумкой. Только удивлялся тому, какая же буйная фантазия развилась у старика: он рассказывал, и глаза его, уже выцветшие и будто обращенные взглядом внутрь себя, сияли любовью. Только теперь я понимаю, что он говорил правду. Ведь порой в жизни случается такое, чего не может предсказать самый изобретательный писатель. Словом, история такая. В тридцатых годах мой дедушка находился в длительной командировке в Киеве. Он изучал древнеславянскую архитектуру, писал по ней научную работу. И довольно часто бывал в СССР. И вот, однажды на улице… м-м-м… забыл, как она называется… что-то связанное с крещением…

– Крещатик?

Точно! Так вот, там он встретил девушку в белых носочках. Почему-то эти носочки тронули его больше всего. Он попросил ее проводить его к Успенскому собору. Оказалось, что девушка изучала в школе немецкий, прекрасно его поняла и согласилась стать его гидом. Дед пробыл в Киеве дольше положенного срока. Это была, по его словам, безумная любовь. Тайная, полная предосторожностей и отчаяния. Дед даже хотел жениться. Но девушка неожиданно исчезла. Он искал ее. Страдал. Но впоследствии вынужден был уехать ни с чем. А уже во время войны, он, как специалист, занимался экспертизой картин и других исторических ценностей, находящихся на оккупированных территориях. Таким образом он снова оказался в Киеве. И снова бросился на поиски возлюбленной. И представляешь, судьба вновь свела их!

Он несказанно удивился, когда, зайдя в кабаре – да, да, в оккупированном городе действовали и кабаре, и театры, и выставки! – он увидел, что она работает там официанткой.

Выяснилось, что тогда, в конце тридцатых, она вынуждена была уехать из города: брак с иностранцем был для советской комсомолки не только невозможным, но и опасным. А теперь он стал опасным для него, немца. Однако они снова начали встречаться. Она даже переехала в его квартиру. Вела себя, как хозяйка, принимала гостей – разных военных чиновников и, как рассказывал дед, прекрасно пела, очаровывая каждого, кто приходил в гости. Понятно, что свои считали ее «немецкой подстилкой». Дед готовил для нее документы на выезд в Австрию, где у нас был родовое имение. Его не оставляла мысль о женитьбе, о детях. Он ненавидел войну. А потом ее арестовали и расстреляли. Оказалось, что она работала на подполье и, очаровывая гостей, умудрялась скопировать какие-то важные документы или между прочим выведать сведения о передвижении войск или намечающихся военных операциях. Друг деда помог ему немедленно выехать на родину. Потом дед бежал в Португалию, со временем женился, вернулся в Германию, умер глубоким стариком – ему было девяносто. Но когда он рассказывал о своей киевской Марусе, его лицо сияло, как у новорожденного. Он сказал, что не видел женщин красивее, чем тогда, на – как ты сказала? – на Крещатике…