Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Через несколько минут сюда вошел солдат с корытом, наполненным теплой водой. За ним шла Матильда – наша соседка, она несла полотенце.

Короткий разговор, смех. Он стянул гимнастерку – видно, собирался мыться.

– Господин будет спать здесь? – спросила Матильда.

Он что-то ответил на своем языке.

– Здесь полно крыс, – сказала Матильда.

Еще какое-то движение – и все стихло.

Я услышала, как он закрывает дверь.

Услышала, как отодвигается крышка рояля. Он подпер ее табуретом, сделав что-то вроде ширмы, поставил корыто, кивнул мне и отошел к окну, отвернулся, закурил.

Я давно не видела теплой воды. Окунула в нее руки. Потом мне стало все равно, что он там задумал, – начала мыться, стесняясь того, что вода в корыте постепенно становится грязной.

Он стоял, не оборачиваясь, и курил сигарету за сигаретой.

Затем расстелил на диване свою шинель. Кивнул мне – «ложись». Диван был узким. Под ним я спрятала свой колышек.

Легла и сразу уснула…

…Какой у меня интерес, кроме обыкновенного любопытства, к этим, таким разным и в то же время одинаковым людям?

Он, этот секрет, спрятан под бархатной обшивкой моей старой шкатулки. В ней я храню всякие старинные и дорогие сердцу безделушки – осколок своего первого серебряного зеркала, розовую ленту, давно утратившую свой цвет, письмо из госпиталя от отца, которое пришло позже, чем он сам вернулся домой калекой, обручальное кольцо матери, за которое я выменяла стакан молока у Матильды и которое мне на следующий же день вернул ТОТ человек.

Этот вневременной сор никому не интересен – потому и сохранился так долго.

Однажды Альфред подарил мне другую шкатулку – с серебряной инкрустацией, я пользовалась ею, а эту спрятала в шкаф, чтобы не потерялась. Она сопровождала меня во всех жизненных пертурбациях. Под затертой бархатной обшивкой, если осторожно подцепить ее ногтем, лежит желтый клочок плотной бумаги – клочок, оторванный от пачки трофейных сигарет.

Он густо исписан чернильным карандашом. Это писал ТОТ человек перед тем, как его поставили к стенке.

Стенке моего дома, как раз под моим окном.

А бумажку бросил мне в подол платья тот же офицер, из-за которого и случилась эта беда. Нос у него был разбит, а под обоими глазами синели круги от прямого удара в лицо. Если бы не этот удар, не было бы никакого расстрела.

…Я осмелела и начала спускаться вниз, во двор.

Ходила среди чужих людей, к которым у меня не было ненависти. Старый Пауль, муж Матильды, сказал, что мы сами виноваты и теперь должны все начинать сначала. Тогда я уже была под охраной ЕГО пристального взгляда, чувствовала, что страха больше нет, что он защитит меня. Так и случилось, когда офицер подкараулил меня в сарае. Набросился, обдавая запахом табака и шнапса.

Но он ничего не успел.

Началась драка.

Набежала куча народа.

Моего защитника повели в конюшню и заперли там на ночь. Офицер срочно куда-то уехал. Солдаты смотрели на меня сочувственно.

Я ничего не понимала.

Я ничего не понимала.

Ничего…

Кроме того, что могу потерять его.

Утром офицер вернулся и помахал перед носом охранников какой-то бумажкой.

А потом вывел его из конюшни и поставил к стене.

…Я весь день просидела у тела, пытаясь убрать с лица слипшиеся волосы, чтобы они не падали ему в глаза. Он лежал, как живой.

Мне разрешили похоронить его на нашем кладбище. Это еще одна причина, по которой я вернулась сюда, в свой Но– вавес…

Офицер, который после этого случая потерял ко мне интерес, просто бросил мне на колени записку, буркнув на плохом немецком: «Привет с того света», – и, рассмеявшись, быстро пошел прочь, будто боялся получить еще один удар – именно с того света…

Несколько лет я просто прятала эту записку, не решаясь в нее заглянуть. Боялась увидеть почерк, ведь почерк человека – это его сущность.

Еще несколько долгих лет мне казалось, что Альфред наблюдает за мной, когда я беру в руки старую шкатулку. И я делала вид, что перебираю свои «священные безделушки», а потом вообще перестала «дразнить гусей».

Смогла подцепить ногтем этот бархат только лет через десять, когда привыкла жить так, как жила. Вот тогда я и достала из-под обшивки тот клочок плотной бумаги. Прошло еще много дней, пока наконец я снова смогла любоваться чем-то другим, кроме ровного каллиграфического почерка – незнакомых букв и расстояний между словосочетаниями, которые говорили мне больше, чем эти незнакомые буквы.

Со временем, когда Альфред стал совсем немощным, я отважилась на попытку «расшифровать» филигранное кружево букв и столкнулась с тем, что это был никому не известный язык!

Конечно, я никому не показала эту бумажку – просто скопировала текст на «Ундервуде» – так, чтобы буквы были похожи на оригинальные, и отнесла к своему знакомому антиквару, сказала ему, что это отрывок текста из книги – семейной реликвии, она рассыпается в руках, а мне необходимо перевести несколько абзацев для дипломной работы Марии, которая пишет филологический трактат о литературе народов мира.

Словом, наплела с три короба…

Герр Фриш долго вглядывался в текст и наконец глубокомысленно пробормотал: